ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Включая те, что мы использовали в фильме про Сережу.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Плюс твоя повесть «Призрак, кусающий себе локти». Здорово тебя за нее обложили – что ты под Сашей Баламутом Довлатова протащил. Признайся, ты лукавил в двух этих ответных статьях – «В защиту Сергея Довлатова» и «В защиту Владимира Соловьева», – когда пытался откреститься от прототипов, хотя твои образы прозрачны и сквозь них просвечивают реальные люди. Тот же Довлатов.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. А что мне оставалось, когда на меня ополчилась вся окололитературная сволочь нашей эмиграции! Обе эти статьи стоит тиснуть в этой книге. Читателю на суд. Это важно еще и потому, чтобы воспроизвести ту атмосферу, в которой мы работали. Сам Довлатов называл свой литературный метод псевдодокументализмом. Человек не равен самому себе – привет графу Льву Николаевичу. Тем более литературный герой – своему прототипу.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Ты иногда путаешь жанры: документальная прозу с беллетристикой. Да и «Роман с эпиграфами», который печатается теперь под названием «Три еврея», – никакой не роман, а в чистом виде документ, пусть в художественной форме, ценный как раз эвристически – что ты написал его в России, по свежим следам, а не спустя многие годы, перевирая сознательно или по беспамятству. И для Сережи твои «Три еврея» – это документ. Отсюда его вывод: «К сожалению, всё правда».

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Неизвестно, где проходит эта невидимая граница. Где кончается документ и начинается художество? Тынянов: «Не верьте, дойдите до границы документа, продырявьте его. Там, где кончается документ, там я начинаю».

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Это же историческая проза.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Довлатов и Бродский – тоже история. Уже история. Сережа был прав: «После смерти начинается история». Я пишу историческую прозу о современности. Это касается и вспоминательного жанра. По сути, любые мемуары – антимемуары, а не только у Андре Мальро. «Три еврея» – это роман, пусть и с реальными персонажами. В отличие от «Воспоминаний» Надежды Мандельштам, с которыми сравнивал его Бродский. Не согласен ни с Бродским, ни с Довлатовым, ни с тобой. Это ты посоветовала снять вымышленные имена и поставить реальные: не ИБ, а Бродский, не Саша Рабинович, как было у меня, а Саша Кушнер. Как на самом деле. И прочее. Жалею, что послушался. Выпрямление и прямоговорение. Аутентичность в урон художеству. Вместо дали свободного романа замкнутая перспектива документа. А так бы отгадывали, кто есть кто в «Трех евреях».

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Секрет Полишинеля! Да и кому теперь время заниматься раскрытием псевдонимов твоих героев? Не те времена. А так – под своими именами, с открытым забралом – твои «Три еврея» уже четверть века будоражат читателей – сначала в русской диаспоре, а теперь, наконец, и в метрополии, где одно за другим выходят издания этого твоего антиромана. Под таким шикарным названием у «Захарова» – «Три еврея».

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Спасибо Игорю Захарову и Ирине Богат. Название они придумали. Мое – «Роман с эпиграфами» – ушло в подзаголовок.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Где ему и положено быть – это жанровое определение.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. А как же «Роман без вранья» или «Роман с кокаином»? Или «Шестеро персонажей в поисках автора»? Подзаголовки, вынесенные в названия, – жанровая инверсия. Что такое «Портрет художника в молодости»? Название или подзаголовок? А другой мой роман черново назывался «Портрет художника на пороге смерти», но потом я переименовал: «Post mortem. Запретная книга о Бродском». Не о самом Бродском, а о человеке, похожем на Бродского. Единственная возможность сказать о нем правду. Очистить образ Бродского от патины, то есть от скверны – задача была из крупных, под стать объекту. Какая-то московская публикация о романе так и называлась: «Вровень с Бродским». А в другой было сказано, что «Post mortem» то ли закрывает, то ли отменяет бродсковедение. Ввиду такого успеха – в том числе коммерческого – издательство спарило «Трех евреев» с «Post mortem» и выпустило под одной обложкой.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Под хулиганским названием «Два шедевра о Бродском».

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Почему хулиганским? Так и есть. Это мое самое-самое. Не только в моем контексте, но и в море разливанном бродско… бродскоедения, а еще точнее – бродсконакипи мои романы лучшее, что о нем написано. Как говорил маркиз де Кюстин, я скромен, когда говорю о себе, но горд, когда себя сравниваю. «Я еще не читал книги, в которой Бродский был бы показан с такой любовью и беспощадностью», – писал Павел Басинский, который ухитрился напечатать две разные рецензии в разных изданиях на «Post mortem».

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Наша задача теперь – очистить от наслоения мифов образ Довлатова.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Моя мама и Сережа умерли с разницей в три месяца – и оба раза мы были в отъезде: когда мама – в России, а когда Сережа – в Мэне.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Ты так и назвал первую киноновеллу в фильме о Довлатове – «Я пропустил его смерть».

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Отсутствие суть присутствие. То есть так: если бы я в обоих случаях не уезжал из Нью-Йорка, не было бы такой мучительной реакции. Мгновение чужой смерти растянулось для меня в вечность. Единственное спасение – литература. Ну да, некрофильский импульс. Смерть как вдохновение, потеря как творческий импульс. А эту нашу книгу рассматриваю как наш долг покойнику.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. И позабудем про его эпистолярные характеристики.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Тебе что! Тебе, наоборот, неплохо бы выучить их наизусть. Ты одна из немногих, о ком он отзывается без скопившейся у него на весь мир, себя включая, желчи: «Лена Клепикова, миловидная, таинственная, с богатой внутренней жизнью». Тебе вообще везет – ты, кажется, единственная из нашей эмиграции, кого Солженицын упоминает по имени!

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Чтобы потом обрушиться на меня с высоты своего авторитета.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Негативное паблисити теперь в большей цене, чем любая хвала.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Тогда тебе есть чем гордиться. Что бы ты ни писал, сразу скандал.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. «Хвалу и клевету приемли равнодушно…» Не обо мне речь. Среди Сережиных эпистолярных отзывов твоя характеристика – ложка меда в бочке дегтя. А каково мне! «Этот поганец хапнул аванс больше $100 000 (ста тысяч, об этом писали в «Паблишерс уикли») за книгу об Андропове». Самое смешное, что аванс мы хапнули вдвоем, это наша совместная книжка, но ты – миловидная, таинственная, с богатой внутренней жизнью. И он еще сравнивает тебя со своей редакторшей в «Нью-Йоркере», которую, «будь я в Союзе, то подумал бы, что надо трахнуть». Вот поганец – он, а не я! Ишь, чего захотел!

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Надеюсь, хоть к Сереже ты не ревнуешь! И никого он особенно не хотел, а просто считал своей мужской обязанностью, потому и пишет «надо». То есть надо из карьерных либо из джентльменских соображений – мол, дамы от него этого ожидают. Ну да, ждут – не дождутся!

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. А на радио «Свобода», где у них, по словам Сережи, был «перекрестный секс», дамы отзывались о нем пренебрежительно: «Ничего особенного».

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Так ты у Сережи стибрил это выражение, назвав один из своих рассказов «Перекрестный секс»?

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Почему нет? А он у меня позаимствовал «у моей жены комплекс моей неполноценности». Это я про тебя.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Нет у меня такого комплекса! Тебе главное – поиграть словами.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. На то я и писатель, черт побери! Ладно, я не об этом. Зато моему лютому завистнику Ефимову – а Довлатов поддразнивал его нашим шестизначным авансом – прощаю всю его кретинскую квазимемуарную клевету на меня только за то, что называет тебя очаровательной.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. А ты забыл, как он обрушился на меня, когда я написала о прямых заимствованиях в «Белом отеле» Дональда Томаса из «Бабьего Яра» Анатолия Кузнецова. Общеизвестный, хрестоматийный случай плагиата. Никак не умаляющий прочих достоинств романа. Мало того что твой Игорек напечатал свой поклеп в газете, так еще послал кляузу, а по сути донос на радио «Свобода».