— Мне, — говорил он, — не следует принимать все это так близко к сердцу. Ведь человек должен когда-то умереть, и ему незачем скорбеть о потерянном и страшиться самой смерти после того, как он уже лишился всего, что для него было особенно дорогим. — Как видно, Криштуфек все еще не мог забыть о прошлом.
Вот когда пригодилось бы мне красноречие Пятиокого. Я помню, как он сумел вернуть к жизни Криштуфека в самые тяжелые для него минуты. Но у меня не было тогда столько житейской мудрости, сколько было ее у старика мушкетера; мои глаза печально поглядывали на лихорадочное лицо Криштуфека и наполнялись слезами. А слезы, разумеется, никому не помогали. Тогда сам Криштуфек начинал утешать меня.
Самой надежной опорой для нас мог и должен был быть Жак, хотя он оказался немного погрубее нашего старого добряка Пятиокого. Француз был очень вспыльчив и довольно легко впадал в дурное расположение духа. Но он обладал большим опытом и был лишен всякой изнеженности, которая особенно присуща цветущей молодости. При всем этом у Жака было безусловно доброе сердце, и даже его грубоватость нередко помогала нам. Правда, у Жака появилась какая-то слабость, тоска и черт знает что еще. Проявлялось это у него, разумеется, иным образом: он приохотился «делать» вино!
Добывать его было несложно. Требовалось только разыскать подходящий сорт пальмы. У нее был совершенно необычный вид: ее высота достигала не более сорока футов, нижняя половина дерева была совсем тонкой, а почти у самой макушки расширялась так, что походила на бочонок. Если пальму подсечь — это очень легко делается в тонкой нижней части ствола — и пробуравить отверстие в утолщенной части, то из него можно выдавить руками и ногами пальмовый сок прямо в подставленную посудину. Хотя этот сок менее вкусен, чем наше настоящее вино, однако он оказывает на человека такое же действие. Жак интересовался не столько вкусом, сколько той минутой опьянения, во время которой он либо забывал о том, как далеко находится он от родины, либо, наоборот, в его фантастических мечтах далекая Франция приближалась к нему. Разумеется, это не прибавляло Жаку бодрости духа.
Итак, самой прочной нашей опорой оказался Селим, лучше всех нас переносивший здешний губительный климат. Но и тут не все обстояло благополучно, — мы с трудом могли договариваться с ним, особенно тогда, когда не было рядом Жака. Селим тоже частенько сидел у Криштуфека, дружески улыбался ему, скаля свои прекрасные белые зубы, и иногда пел. Было трогательно видеть, как этот сын далекой Африки, давно оторванный от своей родной земли и пересаженный на чужую почву, еще не забыл песен и языка своей родины и старался выразить ими свои самые лучшие чувства. Его пение было непривычным для нас — нежным и жалобным. В то же время в нем слышалась какая-то страшная и дикая сила. Правда, мне не довелось побывать в Африке, но когда я слушал песни Селима, то передо мною открывался удивительно прекрасный мир. Край палящего солнца и густых теней, диковинной растительности и рычания хищных зверей. Здесь жизнь борется со смертью, торжествует, ширится и проникает во все поры; но, очевидно, я представляю себе этот край слишком туманно.
Мы уже наверняка пробыли на этой проклятой табачной плантации не меньше года, когда всех нас как-то вдруг осенила одна и та же мысль: если мы останемся здесь, то погибнем.
Возможно, кто-нибудь с удивлением спросит, почему же мы, мол, не сбежали уже раньше, когда нас почти никто не охранял и только изредка навещал какой-нибудь надсмотрщик, когда мы страдали не столько от людей, сколько от самой природы и собачьих условий, в которые нас поставил плантатор.
Но сбежать отсюда было не так-то просто. Убежать, положим, было легко, но что нам делать потом?
Отправиться с топорами и мачетами в дремучие заросли? Для побега потребовалось бы не меньшее, а наоборот, большее напряжение сил, нежели при работе на плантации. Ну, а чем бы нам пришлось кормиться? Фруктами? Верно, в этих ужасных зарослях и в девственных лесах они, разумеется, помогли бы беглецу продержаться на ногах, если бы у него имелось при себе такое же ружье, как у того парня, который теперь постоянно заходил к нам обменивать копченое мясо на табак. Следовательно, не было никакого смысла прятаться в чаще. Стоило только выйти из нее, как беглец сразу же попадал на глаза людям. Кроме того, мы часто слышали о том, чем кончались попытки тех, кто убегал и был пойман. Беглецу вовсе не обязательно попадаться в руки своего собственного хозяина, — достаточно, чтобы его схватил любой плантатор на своей земле. Этот пошлет своих гонцов ко всем соседям, узнает, у кого из них сбежал раб, и охотно выдаст беглеца хозяину, обеспечив себе таким образом в будущем подобную же услугу. Если бы человек и пробрался на испанскую территорию, то испанцы с удовольствием вернули бы раба французским плантаторам или сели бы на его шею сами. Такого беглеца-неудачника потом заваливали бы еще более тяжелой работой и тиранили бы хуже прежнего, — ведь он, как беглый раб, считался преступником, заслуживавшим самого строгого наказания.
— Так вот, с тех пор, как мы тут, — рассуждал вслух Жак, — плантатор не обращает на нас никакого внимания. Давая нам только тяжелую работу, он так помыкает нами, что, по-видимому, собирается вымотать из нас последний остаток сил. Вы замечаете, насколько лучше нас выглядят туземные рабы? Дело тут не только в том, что они привычны к здешним условиям. Если бы вам удалось побывать на хозяйской ферме, то вы увидели бы, что они могут работать там не спеша, их не погоняют так, как нас. Их кормят лучше и дают им передохнуть. Почему? Потому, что плантатору нужно заставить туземца работать на него всю жизнь. Хозяин заинтересован в том, чтобы они как можно дольше выдержали. Ну, а мы? Белого плантатор не смеет держать в рабстве больше трех лет. Зато он постарается выжать из него все соки и выпроводить вон. Плантаторы поступают куда хитрее. Проживи мы здесь два года, и вы увидели бы тогда, как он стал бы выматывать наши силы в последний год. Я слышал об этом. Тогда надсмотрщики не слезали бы с нашей шеи от утра до вечера, и мы все время падали бы от изнеможения. Это делается для того, чтобы такой горемыка приполз бы, в конце концов, на коленях к хозяину и стал бы умолять его ради всех святых отступиться от него и продать его другому хозяину. В подобных случаях плантатор позволяет упрашивать себя и всегда милостиво соглашается; бедняга снова попадает в кабалу на три года к соседнему плантатору. На новом месте все начинается с начала: горемыка кое-как прозябает два года — такое прозябание не похоже ни на жизнь, ни на смерть, — а на третий год повторяется то же самое живодерство. Вот так они перебрасывают белого раба, словно мяч, из рук в руки: сегодня ты поможешь мне закабалить раба, а завтра — я тебе.
Стало быть, этот ад походил на такой замкнутый круг, из которого невозможно найти никакого выхода. Вот почему мы все чаще и чаще подумывали о побеге, и в то же время нас предостерегали и сдерживали неудачные попытки других.
С одной плантации убежал молодой человек, происходивший из состоятельной английской семьи. Бог весть почему взбрело ему в голову, что он разбогатеет здесь, на Эспаньоле. Прошло немного времени, и испанские купцы обобрали его до нитки. Ему не оставалось ничего другого, как наняться на плантацию. Разумеется, он не мог привыкнуть к такому ремеслу и уже через месяц улизнул отсюда. Два надсмотрщика отправились с собаками разыскивать беглеца. Вернувшись, они сообщили, что не нашли его.
Вскоре на плантацию заглянул охотник и спросил, не потерялся ли у хозяина человек, — он нашел в лесу чье-то тело, растерзанное собаками. Остальное легко представить себе самому.
В другом месте плантатор схватил беглеца живьем. Он привязал его к дереву и приказал сначала отстегать его, а потом намазать окровавленную спину настоем из лимонного сока, испанского перца и соли. Бедняга не дожил до утра.
