На чердаке они нашли мою жену и бросились к ней с тем же криком: «Geld! — Geld!»

Я сказал ей, чтобы она отдала деньги, которые у нее были при себе. Но добыча была ничтожна, — она только взбесила солдат. Они настолько рассвирепели, что, вероятно, прикончили бы нас с женой на месте, если бы наши ребятишки не разревелись так, что хоть уши затыкай. Дети плакали, умоляли, обнимали ноги солдат до тех пор, пока те постепенно не разжалобились и не укротили своего гнева.

Наконец они отпустили меня и направились к выходу, ругаясь и негодуя на то, что уходят почти с пустыми руками.

Я чувствовал, что нет уже никакого смысла оставаться здесь и ожидать смерти, — ведь те, что ушли отсюда, наверняка были не последними; кто знает, сжалятся ли над нами другие.

Но человек подобен улитке: ему никак не хочется вылезать из своего домика. Даже тогда, когда человеку угрожает какая-нибудь опасность, ему кажется, что безопаснее всего оставаться дома. Подобное происходит, вероятно, потому, что здесь ему знаком каждый уголок и дома с ним никогда не случалось ничего дурного. Поскольку я принял другое решение, мне пришлось признать, что и родной дом теперь не может служить надежным убежищем. Только как решиться выйти на улицу, когда имперские солдаты бесчинствуют, словно бешеные, и убивают людей? Казалось, нам никак не избежать своей гибели. Однако, пока я трясся от ужаса да раздумывал об этом, судьба сама решила за меня все, и, к счастью, очень удачно.

Она явилась к нам в образе бывалого солдата, который походил на настоящего разбойника: пьяный, краснорожий, с взъерошенными седоватыми усами и горящими, как угольки, глазами. Один его вид пугал нас. Я думал, что этот окажется самым худшим из всех. Все еще находясь на чердаке у своих, я даже не заметил, когда новый гость проник во двор и неожиданно, точно привидение, поднялся по деревянной лестнице прямо к нам. От ужаса мы прижались друг к другу.

Солдат внимательно оглядывал нас, — его зрачки светились в темноте, как кошачьи глаза, — и, не переставая, пыхтел. Обнаженная солдатская шпага наводила на нас еще больше страху. Мушкетер молчал; мы же замерли и не осмеливались даже пошевельнуться. Тут — не, знаю, что побудило ее к этому — поднялась наша двухлетняя Гретхен и направилась прямо к солдату. Я оцепенел от ужаса. Девчурка подошла вплотную к верзиле, запрокинула свою головку назад, как будто она стояла перед высокой каланчой, и, словно птенчик, нежно прочирикала:

— Дяденька!..

Девчонка глядела на мушкетера снизу, а он на нее — сверху. Вдруг мушкетер засмеялся, отбросил шпагу в сторону, схватил ребенка и поднял его высоко над головой. Девчурка весело хохотала, подбрасываемая усатым великаном, и тут я понял, что опасаться нам его нечего и что все закончится благополучно.

Мы быстро договорились с ним.

Нам почти нечего было предложить ему, но мы все же разыскали ему кое-какое тряпье, которое мушкетер согласился взять. За это он пообещал вывести нас из города и, пока в нем не закончатся грабежи, приютить у себя в палатке.

— Но вам следует немного подождать, — сказал он под конец. — У меня еще нет никакой добычи, и моя жена будет есть меня поедом, если я вернусь из города, отданного на разграбление, с пустыми руками. Как только я достану что-нибудь, так сразу же вернусь за вами!

Мы тщетно умоляли его, объясняя ему, что тем временем сюда могут ворваться другие и убить нас, но об этом он не хотел и слышать. Мушкетер упрямо твердил свое, что без добычи ему нельзя показаться жене на глаза, — очевидно, он побаивался ее. Мушкетер еще раз заверил нас, что обязательно забежит за нами, и ушел.

Не знаю, долго ли мы ждали его, но помню, что это время показалось мне слишком долгим и мучительным. Ведь каждую минуту к нам могла незаметно проникнуть смерть, да и трудно было поверить в то, что солдат сдержит свое слово, — ему уже известно, что возиться с нами нет никакой выгоды. Кроме того, кто знает, запомнил ли он наш дом и найдет ли дорогу обратно.

Но произошло чудо, — через некоторое время солдат в самом деле вернулся. У него за плечами торчал небольшой, но тяжелый ранец, и сам он выглядел теперь совершенно спокойным. Мы же не подали никакого виду, когда заметили, что его куртка была забрызгана кровью — кровь была еще свежая, — и, не долго прощаясь, побрели за ним, как во время похоронной процессии.

Только теперь мы увидели, что творится в городе. На нашей улице горели два дома и, наверное, не осталось ни одного дома, у которого сохранились бы двери и окна. По булыжной мостовой были разбросаны разбитая мебель и посуда, а у стен и на порогах домов валялись трупы, — ни один из убитых не был солдатом. Тут я заметил трупы двух соседей. По улицам сновали солдаты, которые вбегали в дома и выносили оттуда маленькие и большие ранцы, стреляли из пистолетов по окнам, выкатывали из подвалов бочонки, простреливали у них днища и прикладывались губами к отверстию, из которого струилось вино прямо в рот; солдаты тащили, где-то пойманных живых или насаженных на пики кур, гусей и коз. Стоял такой крик и грохот, что можно было прямо-таки оглохнуть. Наш город напоминал мне распотрошенного коня, сраженного на поле битвы. Я заметил, как побледнела моя жена, как старается смотреть вниз, чтобы не видеть этого ужасного зрелища.

Нередко к нам подбегали шнырявшие по домам солдаты, но наш мушкетер решительно отгонял их от нас, всякий раз заявляя им, что мы — его пленные и он сам собирается получить за нас выкуп.

Наконец наш проводник провел нас по куче кирпича и обгорелым бревнам через городские ворота, и мы очутились в расположении имперских войск. Мушкетер отвел нас в свою палатку, и мы встретились там с его женой. При первом взгляде на нее было не трудно понять, почему он боялся показаться перед ней без добычи. В самом деле, жена мушкетера сначала бросилась к ранцу мужа и только после основательного просмотра награбленных вещей обратила внимание на нас. Она тут же напустилась на него и стала упрекать его, говоря, что это ему взбрело в голову привести сюда никому не нужных голодных бродяг, ведь за таких он не сможет получить никакого выкупа. Жена мушкетера грубо ругала его, и было трудно поверить, что она позволит ему оставить нас у себя. Однако и мушкетерская жена была бабой, и наши дети все-таки размягчили ее сердце.

В стане мушкетера нам пришлось пробыть три дня. Здесь мы не только находились в полной безопасности, но и были вполне сыты. Наш покровитель редко бывал в стане, — мушкетер все время, как он сам говорил об этом, «работал» в городе и то и дело приносил что-нибудь в стан. Я даже увидел у него одно из своих изделий, — он притащил чеканный пояс, изготовленный мною когда-то для господина городского канцлера. Как знать, жив ли еще теперь хозяин этого пояса!..

Грабеж прекратился только тогда, когда имперские войска подпалили город. Пожары полыхали повсюду, и скоро их огненные зарева слились над крышами в сплошное огненное море. Это было такое зрелище, которое мне никогда не забыть. Где-то там горел мой дом, моя мастерская, в которой я не покладая рук проработал почти всю свою жизнь.

Когда имперские войска отправились в поход, мы расстались с мушкетером и его женой, сердечно поблагодарив их за заботу о нас. Каковы бы они ни были, — они отнеслись к нам доброжелательно, и мы были благодарны им за спасение нас от неминуемой смерти.

Потом отправились в далекое путешествие и мы. Оно закончилось в городе, который вы видите перед собой. Там у меня живет старый дядя — он также поясных дел мастер, — и я снова смогу работать. Но всегда, когда в городе расквартировывается какой-нибудь полк, мы переселяемся сюда, в этот застенок, и пережидаем тут, пока они не отправятся в поход. Жена и дети до сих пор не могут прийти в себя от пережитого ими страха, и одно появление солдат, даже если они не угрожают их безопасности, уже пугает их.

Теперь вам не трудно понять, почему мы испугались и спрятались от вас. Вы сами понимаете, что война измучила не только солдата, но и каждого безоружного, — она осточертела нам так же, как вам, если не больше.