Как видишь, дружок, твои звездочки нисколько не наводят меня на мрачные мысли. Наоборот, сынок, наоборот…
Мы еще никогда не слышали, чтобы Пятиокий говорил таким образом. Он произнес нам настоящую проповедь, только она была гораздо интереснее пасторской. После его слов я сразу же почувствовал на душе огромное облегчение. Поглядывая на звездочки, я уже как-то радостнее жмурился, а они, в свою, очередь, ярко сверкали высоко над головой и весело подмигивали мне.
Разумеется, тогда мы, выражаясь словами Матоуша, больше всего страдали от «зубной боли», то есть испытывали сотни неприятностей и мук, которые постоянно преследовали нас. Наши деньги скоро кончились, но если бы они и сохранились, то вряд ли было бы можно что-нибудь купить на них, — все подорожало по сравнению с прошлым временем в двадцать — пятьдесят раз. Если бы вы только взглянули на развалины разграбленных деревень и разбитых городков, на заросшие бурьяном поля, опустевшие хлева и обгорелые амбары, то сразу поняли бы, как трудно было раздобыть какой-нибудь кусок хлеба, — бренчи у вас деньги в кармане или нет.
Однажды днем, точнее сказать — ночью, мы подошли к какому-то большому городу; его названия я уже не помню. Города мы всегда предпочитали обходить стороной, — ведь почти в каждом из них стоял чей-нибудь гарнизон и для нас, дезертиров, встреча даже с «нашими», имперскими, солдатами была так же опасна, как и встреча с неприятельскими.
Поскольку мы видели, что обойти город до рассвета нам не удастся, то стали подыскивать себе уголок, где было бы можно переспать день. Пройдя еще несколько шагов, мы заметили небольшой каменный домик и, осторожно приблизившись к нему, удостоверились, что он не опасен для нас — у его стен не было видно ни одного оседланного коня и не стояло никакого оружия.
Мы забарабанили в дверь. Но никто не отвечал нам. Мы уже хотели ворваться туда силой, как вдруг за дверью послышались чьи-то шаги, а потом откликнулся чей-то мужской голос.
Пятиокий одним духом выпалил в ответ, кто мы такие и чего хотим. Он тут же объяснил, что, хотя мы и солдаты, но беглые и хозяину нечего пугаться нас, поскольку мы сами боимся настоящих солдат. Выслушав такое заверение Матоуша, хозяин начал с кем-то шушукаться, по-видимому, советуясь, как быть, и потом попросил нас минутку подождать. Через некоторое время нам открыл дверь мужчина средних лет, но уже совершенно седой.
По его лицу было видно, что он боится нас и не доверяет нам, и мы сообразили, что, прежде чем впустить нас, он спрятал всю свою семью в безопасное место.
Но Пятиокому скоро удалось рассеять опасения этого доброго человека, — тот даже дал нам немного хлеба и притащил соломы для постели.
Пока мы закусывали, хозяин успел проникнуться к нам полным доверием. Он вступил в беседу с нами и оказался даже более разговорчивым, чем мы желали при нашей усталости. Видно, ему хотелось рассказать нам о пережитых им ужасах, а они были поистине немалыми.
Хозяин был поясных дел мастером и жил в городе. В последнее же время он нашел себе убежище в этом одиноком домике, надежно защищенном от нежелательных посетителей, ибо вся округа знала, что этот домик был ничем иным, как… застенком палача. Разумеется, нас это нисколько не смутило, — мы привыкли уже и не к таким вещам!
Необычный выбор убежища для своей семьи был связан как раз с тем, что мастеру пришлось пережить до этого и о чем он стал теперь рассказывать сам:
— Я полагаю, моя семья — единственная во всем Эрфурте, которой удалось спастись, не потеряв ни одного из своих членов. Все происходившее вокруг нас и пережитое нами кажется мне до сих пор страшным сном. Уж чего только мы не испытали во время осады города шведами! Но все это были пустяки в сравнении с тем, когда к Эрфурту подошли имперские войска, когда они брали его приступом и овладели им.
В последнюю минуту шведы согнали всех мужчин на городские стены и заставили горожан помогать им защищать город.
При осаде полегла уйма людей, но имперцам все же удалось попасть на стены и открыть ворота. Тогда каждый из нас побежал домой, желая предостеречь свою семью от приближавшейся опасности, — ведь мы хорошо представляли себе, что последует за штурмом.
Запыхавшись, я вбежал в мастерскую, а оттуда — в чулан. В углу, как наседка, сидела жена, со всеми шестью детьми, которые тряслись от страха и громко плакали, — до них то и дело доносились выстрелы из пушек и крики с улицы.
Я знал, что нас не спасут никакие двери, запоры и петли, когда имперские солдаты разбегутся по городу и начнут грабить. Жена не ждала ничего хорошего и уже приготовила детям узелки с одеждой и хлебом, а сама, поскольку ее руки были заняты младенцем и двухлетней Гретхен, — ничего, кроме небольшой толики денег, сохранившихся у нас, взять с собой не могла.
Мы были готовы ко всему: и переждать осадную кутерьму, поднявшуюся в городе, спрятавшись где-нибудь у себя дома, и, на худой случай, собрав, по крайней мере, самое необходимое, бежать из города. Разумеется, мы собирались покинуть свой дом только при крайней необходимости.
На улице был сущий ад. Беспрерывно щелкали мушкетные и пистолетные выстрелы, раздавались громкие крики, стенания, бухание в ворота и треск выламываемых окон.
Не успели мы опомниться, как кто-то грубо забарабанил и по нашим дверям. Я побежал через мастерскую к выходу; нам все равно не избежать встречи с солдатами и лучше самим открыть двери, — им ничего не стоило бы разбить их.
Едва я поднял засов, как меня отбросило к стенке и в мастерскую ворвалась орава имперских солдат. Они сразу же накинулись на меня и закричали:
— Выкладывай деньги!
Не говоря ни слова, я подал солдатам свой кошелек, в котором хранил всю последнюю выручку, и стал уверять их, что больше у меня ничего нет. Но они не стали тратить время на разговоры со мной, и я только диву давался, глядя на то, как чисто они умеют обделывать такие дела. Солдаты шныряли по мастерской, засовывали себе под куртки пряжки, пояса, заготовки к ним и блестящие жестяные пластинки, предназначенные для застежек, — вероятно, они думали, что это золото.
Потом они ворвались в чулан и, не обращая внимания на крики испуганных детей, направились прямо к сундуку и шкафам. Через головы детей полетели одежда, белье, простыни, — короче, все, что попадало им под руку. В один миг они намотали на себя наше тряпье и бросились к выходу, крича, что им следует спешить и выбрать, какой-нибудь дом побогаче, пока туда не проникли другие.
Орава пронеслась, как смерч, опустошив весь дом.
Разумеется, я знал, что это только начало и что следует ожидать худшего, — ведь первые грабители не задерживаются и спешат за легкой добычей, опоздавшие же не торопятся и обшаривают дом гораздо основательнее, стремясь подчистить все, что было оставлено первыми.
Поэтому я быстро принял решение: велел жене спрятаться вместе с детьми на чердаке, среди старого хлама, а сам схватил топор, разбил дверь, вышиб раму из окна, в мастерской отбил у стола ножку, в чулане повалил на пол один шкаф, а у второго — высадил дверную створку, потом разорвал две перины и разбросал перья на полу. Словом, я попытался придать дому такой вид, что он выглядел теперь разбитым и разграбленным. Я надеялся, что таким образом мне удастся отбить у следующих посетителей охоту задерживаться здесь.
Знаете, я очень люблю свое ремесло, и все, что с ним связано. У меня всегда были в образцовом порядке мои инструменты, наковаленка, плавильная печурка и все прочее. Я жил в этом домике с самой свадьбы, — здесь родилось у меня шестеро детей; мне была близка каждая вещичка, мила каждая мелочь в нашей квартире. А теперь я, не колеблясь, рубил и портил все то, к чему раньше прикасался осторожно и с любовью. Когда речь идет о твоей шее и шее твоих близких, то ты сразу увидишь, что даже самые любимые вещи — в конце концов лишь мертвые предметы и что они сами связаны только с одним — с жизнью.
Едва я закончил свою разрушительную работу, как к нам в самом деле ворвались новые незваные гости. Это были четыре мушкетера, говорившие на каком-то чужом языке, которого я не понимал. Увидев погром, они оставили мебель в покое, но набросились на меня с обнаженными шпагами, крича единственное известное им немецкое слово: «Geld! Geld!»[19] Я подумал, что пробил мой последний час, — ведь мне действительно нечего уже было им дать. Тут они схватили меня и поволокли в чулан, оттуда — в кладовую, где очистили все съестное, потом, подталкивая меня остриями шпаг, потащили в подвал (я подумал, что они хотят там пристукнуть меня), но, не найдя ничего и здесь, вышли из подвала и полезли… на чердак! Напрасно старался я умолить и удержать их ат этого, — мушкетеры не понимали меня.
