Если б кто-нибудь увидел сейчас Шмидта, которого все считали несгибаемым и железным, то не узнал бы его.

«А может, не следовало отпускать «Литке»? — думал он. — Впрочем, теперь об этом думать нечего… Где же выход? Если я проявлю хоть малейшую слабость или даже неуверенность, все может очень плохо закончиться. И нас тогда погубит не стихия — мы погубим себя сами. Сперва возникнет уныние, тоска, потом склока и, наконец, паника… Страшны не стихия, не авралы, а ржа, которая может разъесть нас изнутри. Потерять веру в себя — все потерять».

В дверь каюты постучались.

Шмидт мгновенно как бы сменил маску, и дверь раскрыл уже сильный, спокойный человек с ясными и даже несколько насмешливыми глазами.

— Проходите, садитесь, — сказал Шмидт, улыбаясь.

Это был замначальника экспедиции Иван Копусов. Он осмотрелся и пробормотал:

— Иней в углах… Неудачная у вас каюта.

— Уголь надо экономить.

Шмидт поглядел на своего зама вопросительно, прекрасно понимая, что тот без дела не явится.

— У нас на судне много грузов, — начал Копусов издалека. — В одном месте одно, в другом — другое, все перепуталось.

Шмидт, который умел сразу схватить суть дела, сказал:

— Вы хотите, чтоб я дал официальное распоряжение о подготовке к эвакуации на случай гибели судна?

— Совершенно верно.

— Считайте, что вы его получили. Итак, выработайте план эвакуации грузов и выхода людей на лед. Отработайте аварийную сигнализацию и разбейте всех по бригадам, учитывая, разумеется, физическое состояние людей. План ваш будет одобрен. Но аврала объявлять не будем.

— Почему?

— Необходимую сортировку грузов следует сделать без шума. Все-таки на судне разные люди.

— Хорошо бы устроить… ну, как бы репетицию оставления судна. Во время такой репетиции сами собой всплывут отдельные, имеющие пока у нас место недостатки. А чтоб устранить недостатки, их надо выявить.

Шмидт улыбнулся.

— Репетиции будут, — пообещал он. — И еще. Попрошу сюда Михаила Сергеевича.

— Я, примерно, догадываюсь, зачем меня вызвали, — сказал Бабушкин. — Мы уже приступили к поискам аэродромов.

— Да, — кивнул Шмидт, — насколько бы. мы чувствовали себя спокойнее, если б не было здесь женщин, детей и тех, кто к зимовке не готов. На борту следует остаться только научному составу и части экипажа. Расскажите, как же вы ищете аэродромы?

— Лед Чукотского моря, к сожалению, совсем не похож на льды других полярных морей. Малейшая перемена погоды, и вместо гладких полей — груды торосов. Во всяком случае, итальянцам экспедиции Нобиле было проще: в Баренцевом море льды спокойнее. Ну, а чтоб представить себе удовольствие ходить на лыжах, надо знать, что такое торосы. Впрочем, без лыж и совсем провалишься. Мы вчера нашли прекрасное замерзшее гладкое разводье…

— И прекрасно.

— Но сегодня его уже все разломало.

— Самолеты — это, пожалуй, единственное, на что мы можем сейчас надеяться, — сказал Шмидт. — Может быть, удастся прилететь к нам товарищу Ляпидевскому, который сейчас в Провидении.

— Трудновато будет ему. Техника ненадежная, моторы водяного охлаждения, с водой всегда сложности. И светлого времени в обрез. Садиться в темноте невозможно. Да и в светлое время это не просто. А температура все падает и падает. Европейцы, к примеру, при двадцати градусах уже не летали.

— Значит, на авиацию надежды нет?

— Только на нее и есть надежда, — возразил Бабушкин. — А мы сейчас же мобилизуем кадровых лыжников, проведем инструктаж и двинемся на поиски аэродромов. Разрешите идти?

РУКОВОДСТВО «Челюскина» объявило о переходе всего экспедиционного состава на зимовочное положение. Впрочем, зимовочное положение и объявлять даже не следовало. Для этого достаточно было поглядеть на стены собственной каюты, покрытые инеем, или выйти на палубу, которую не успевали чистить от снежных завалов. Снасти покрылись инеем, ступени трапов обледенели.

В зимовке самое страшное не холода, не дикие звери, которые скребутся о борт корабля, а вынужденное безделье, когда остается время на тоску и воспоминания о прекрасной жизни на материке, где солнце не обжигает холодом. Впрочем, солнца уже не было. Наступила полярная ночь. И только в полдень на горизонте возникали оранжево-красные полотнища.

И вот когда большинство челюскинцев занималось в самых разных кружках, чтоб не было времени на тоску и «философию» (изучали немецкий и английский языки, плотники ликвидировали безграмотность, женщины из полученных к Седьмому ноября отрезов шили себе платья, мужчины разыскивали аэродромы), в трюмах кипела невидимая работа: шла подготовка к эвакуации.

Но была некоторая группа товарищей, которая к дрейфу и зимовке отнеслась с плохо скрываемой радостью, это «наука». «Наука» словно не чувствовала холода и пурги, не обращала внимания на хруст покрывавшихся льдом телогреек. Ежедневно и ежечасно велось картирование ледяного покрова, составлялись карты рельефа морского дна, фиксировалась подвижка льдов, велись астрономические и магнитные наблюдения, брались пробы воды с разных глубин, изучалась погода, проводились гидробиологические и зоогеографические исследования. Одним словом, изучался Северный морской путь.

Жизнь на судне проходила спокойно и размеренно, если не считать одного случая, когда поссорились матрос с уборщицей. Старые полярники, зная, чем грозит зимовке любая склока, немедленно устроили товарищеский суд. На суд явился и Отто Юльевич. Он сердито поглядел на поссорившихся товарищей и отвернулся. Сердитость человека, который никогда ни на кого не повысил голоса даже в самую трудную минуту, подействовала на «врагов» отрезвляюще. Шмидт хранил молчание до конца суда. Он, конечно, понимал, что ссора не стоит и выеденного яйца. Но на зимовке мало-мальский скандал может повести к весьма серьезным неприятностям. Опыт освоения Севера не раз напоминал об этом. Например, в американской экспедиции Грили, закончившейся трагически, люди крали друг у друга продукты, и начальник вынужден был одного товарища пристрелить. Склока привела к тому, что закончилась трагически и экспедиция Брусилова на «Святой Анне»: там экипаж разделился на две враждующие группы.

Обо всем этом печальном опыте было рассказано матросу и уборщице.

Председатель суда, старый и разумный плотник Шуша, сказал:

— Никто не будет разбирать, кто прав, кто виноват. Виноваты оба, так как вышел скандал. За каждый скандал будем сурово наказывать. Ну, бывает, тебе что-то действует на нервы или что-то не нравится — иди и коли лед для воды. Иди и ищи аэродром. Держи себя достойно. И не унывай. Только таким путем мы выстоим. Иначе — гибель для всех.

Так был загашен едва заметный огонек ссоры.

Все дальнейшие испытания коллектива на прочность показали, что без умения сдерживать свои страсти и недовольство, без умения простить товарищу какой-то недостаток наступила бы гибель экспедиции.

Очень важное лицо на корабле и в экспедиции — человек веселый, неунывающий, выдумщик и шутник. Одно присутствие такого человека поднимает у всех настроение, пусть даже для веселья не так уж и много причин.

Таким был на «Челюскине» молодой художник Федор Решетников.

Он вырезал из фанеры медвежьи следы, привязал их к валенкам и прошелся от борта «Челюскина» к торосам. Это произошло в ночь после суда.

На утро зоологи, обнаружив следы, по-видимому, неизвестного науке подвида, были взволнованы до предела. Ожидалось крупное научное открытие.

Начались бесконечные дежурства, ставились приманки, исчезающие самым необъяснимым образом, шли бесконечные высокоумные ученые разговоры. А медведь вел себя самым загадочным образом и даже забирался на палубу. Его ловкость и наглость не имели предела.

Челюскинцы, посвященные в тайну хитроумного зверя, слушая речи зоологов, пересыпанные учеными словами, держались за животы.