В Кремле поспешно были созваны на совещание светские и духовные сановники. Трудно допустить, чтобы Зюзин был лишь орудием мистификации, угрожавшей его собственной жизни. Во всяком случае, Алексей еще раз проявил свою обычную нерешительность. На совещании одержало верх враждебное Никону мнение Паисия Лигарида, быть может, противоречившее желанию царя.

Вместо «собинного друга», которого надеялся увидеть Никон, в собор явился его

непримиримый

враг, князь

Никита

Одоевский, передавший приказ царя о немедленном отъезде. Видя крушение своих последних надежд. Никон стал препираться, потребовал ответа на письмо к Алексею, в котором ссылался на чудесное видение, подобное новгородскому. Письмо отнесли, но ответ на него лишь подтвердил приказ удалиться.

Никон вышел из собора, захватив с собою патриарший посох, который бояре не посмели отнять у него. Солнце еще не взошло. На небе сияла комета. Садясь в сани, Никон сделал движение, точно отряхает прах от своих ног.

— Мы сметём этот прах, — сказал начальник

стрельцов,

которому поручили сопровождать Никона.

— Скорее вас самих Господь сметет этою метлою, — отвечал экс-патриарх, указывая на хвост кометы.

На пути его нас

тигли

два посла от царя — князь Долгорукий и Артамон Матвеев; они имели поручение, выдававшее тайную тревогу Алексея: он просил у Никона благословения. Очевидно, настояния Зюзина не была лишены основании. Другие бояре из числа приближенных к царю присоединились к первым двум послам на пути в Новый Иерусалим. Переговоры их с Никоном затянулись с пяти часов утра до одиннадцати вечера. Никон условно согласился дать свое благословение, возвратил патриарший посох и даже выдал злополучного Зюзина. предъявив письма последнего. За это он потребовал, чтобы вселенский собор не был созван: он понял, чего может ожидать от восточных иерархов. Кроме того, он соглашался, чтобы ему окончательно назначили преемника, лишь бы только новый патриарх обращался с ним,

к

ак с равным, а не как с подчиненным: он рассчитывал получать приличествующую сану пенсию, пользоваться правом приезжать в Москву для поклонения святыням и видеться с царем.

Ни одна из этих милостей не была ему оказана. Зюзина подвергли жестоким пыткам

И

приговорили

к

смерти; царь заменил казнь ссылкою. Враждебные Никону бояре настояли и на скорейшем созыве суда, которого не без основания начал бояться Никон.

В истории трудно найти другой пример суда, который противопоставил лицом к лицу столь ярких противников, как Никон и Алексей. Царь, предпочитая предоставлять решение другим, любил выполнять предрешенное самолично. Он не хотел, чтобы кто-либо сторонний выступил в роли его защитника. Кроме того, Никон успел еще усилить его раздражение: перехваченные письма обнаружили, что бывший патриарх пытается склонить на свою сторону будущих судей; царь прочел ряд весьма оскорбительных для него указаний. Он покрыл поля документов гневными пометками и приготовился к возражениям.

Оба восточных патриарха прибыли в Москву осенью 1666 года. Паисий был смещен в Александрии; Никон поспешил сослаться на это обстоятельство, чтобы отвести одного из судей. «Вселенский собор» сводился, таким образом, к единоличному суду. Никон не ответил на первый вызов, но не посмел ослушаться второго приказания явиться, сопровождавшегося угрозами. Несмотря на запрещение, он окружил себя многочисленной свитой; ему предшествовал диакон с огромным крестом. Вступив с таким церемониалом 1 декабря в заседание собора, он принудил всех присутствующих, не исключая самого царя, подняться со своих мест. Тогда Никон трижды поклонился Алексею и. сделав два поклона восточным патриархам, стал в вызывающей позе. Царь предложил ему сесть, указывая на скамью для епископов, но Никон гордо покачал головой: «Я не вижу здесь приличествующего мне сиденья, а так как я не принес с собою такового, то буду стоять, ожидая, когда мне скажут, зачем я сюда вызван».

Царь никому не позволил поднять брошенную перчатку. Он поспешил излить весь свои гнев, накопившийся за семь лет пререканий. Сойдя с трона и став перед патриархами, как простой тяжебщик, он говорил долго и с большим воодушевлением. Никон отвечал с не меньшим жаром и многословностью. Оба перебирали все свои сношения, вдаваясь в мельчайшие подробности.

Первые выпады на поприще красноречия оказались не в пользу Никона. Однако на следующий день судебные прения приняли совершенно иной оборот. Никону удалось перевести их на принципиальную почву, устранив вопрос о собственной личности. Он свел все к борьбе представителя и главы русской церкви со светскою властью, вздумавшей опереться на иностранцев — этих греков, которые являлись обыкновенно в Москву побираться и попрошайничать. Глубокое религиозное чувство и национальная гордость проснулись в сердцах членов собора. Бояре в смущении замолчали. Никто, даже заклятые враги Никона, не смели произнести ни слова против него. Царь, увидя себя покинутым, воскликнул: «Неужели вы хотите предать меня этому человеку? Разве я больше не нужен вам?» Епископы волновались, не решаясь высказать свое мнение. Вынужденный наконец говорить, Лазарь Баранович произнес отважные слова: «Как я могу возражать против истины?»

Это заявление развязало языки духовенству. Митрополит крутицкий Павел первый отважился откровенно поставить вопрос о соперничестве двух властей. Его поддержали архиепископ рязанский Илларион, вологодский епископ Симеон и другие. В протоколах собора не осталось упоминания об этих прениях, ярко отразивших теорию Никона о церкви-солнце и государстве-спутнике, заимствующем от нее свои блеск и силу. Но, по свидетельству Паисия Лигарида, лишь благодаря его рвению и влиянию восточных патриархов удалось преодолеть Павла и его сторонников: последние были даже осуждены на исключение из собора.

Светская власть одержала, однако, лишь половинчатую победу: церковь и государство были объявлены равно независимыми в своей области, и «монастырский департамент» был обречен на уничтожение.

Победа эта оказалась призрачной, так как Петр Великий вскоре нарушил восстановленное равновесие, бросив на весы всю тяжесть своего абсолютизма. Доктрины Никона и его случайных сторонников не исчезли, однако, бесследно, возродившись еще один век спустя в воззрениях новгородского архиепископа Феодосия, Арсения Мацеевича и архимандрита Фотия.

Личные свойства Никона не позволили ему восторжествовать над светскою властью, как ни слабо было еще ее положение при втором царе из дома Романовых. Никон был обречен на гибель, но для преодоления грозного противника Алексею пришлось напрячь все свои силы. Изнуренный яростными нападками Никона, царь на мгновение даже пал духом. Быстро взбежав по ступеням трона, он тяжело опустился на него и закрыл лицо руками. Но он вскоре опомнился и предъявил неоспоримые улики: три письма, в которых Никон сам называл себя бывшим патриархом.

Приговор был вынесен 5 декабря. Никон был лишен патриаршего сана и осужден на пожизненное заточение в монастыре. Восемь дней спустя два восточных патриарха, в отсутствие остальных членов собора, совершили обряд низложения. Так как Никон отказался сделать это сам, александрийский патриарх снял с него вышитый дорогим жемчугом клобук и не менее роскошную панагию[5].

— Берите! — кричал осужденный, — Разделите мои одежды, турецкие рабы, рыскающие по свету, выклянчивая себе пропитание, грабящие теперь меня, как воры, втихомолку от думы, народа и государя!

На Никона надели простой монашеский клобук, но — из боязни перед народом или, по свидетельству других современников, по просьбе царя — оставили ему епископские мантию и посох. Местом ссылки был назначен Белозерский Ферапонтов монастырь.

— Ничего подобного не случилось бы, если б я давал вкусные обеды и отказался стоять за правду...

Так громко роптал Никон, минуя под сильным конвоем московские улицы. Он пытался взбунтовать народ, по-видимому, расположенный заступиться за него. Бывшего патриарха принудили замолчать, но чернь заволновалась. Были произведены многочисленные аресты; осужденного пришлось наконец выпроводить из Москвы тайком от его сторонников. Он отказал в благословении, которое и на этот раз испрашивал у него Алексей, и не принял ни денег, ни шубы, присланных ему на дорогу; 21 декабря он уже был водворен на место заточения. Там он беспрекословно отдал епископские мантию и посох, но не стал подчиняться навязываемому суровому обиходу. В монастырь стали стекаться все более многочисленные поклонники и поклонницы, продолжавшие преклоняться перед ним, как будто он все еще носит белую митру. Многие из поносивших Никона во дни его всемогущества теперь считали сосланного и низложенного патриарха мучеником. В следующем же году послан был комиссар Наумов с поручением усилить за Никоном надзор.