Сотников вытянулся по стойке «смирно».

Генерал, пожимая руку, сказал:

– Вероятно, покой в ближайшие годы не предвидится. Нам с вами на военных должностях придётся пережить и унижения, и боль за Россию, многое потерять, а возможно, и жизнь. Будете в Томске, заходите! Рад буду встрече.

Александр сидел, обедал дома и просматривал свежие газеты. За столом, с Эриком на руках, сидела Шарлотта.

– Ты смотри, Лотточка, что делают красноярские совдеповцы! Чуяло моё сердце, доберутся они и до моего дивизиона. Поиздевались над войсковыми офицерами, а теперь замахнулись и на казачьих. Как пишет газета, нащупывая почву, они обратились к казакам за «разъяснением», признают ли последние власть народных комиссаров. Я думаю, ни один мой казак не признал и не признает, пока я командир, их власть. Я сейчас же направлю телеграмму в Совдеп, копии войсковому управлению и заурядье командира казачьего дивизиона Ананию Шахматову.

Тут же, за обеденным столом, набросал текст телеграммы.

«Из газетных сообщений узнал о разоружении и снятии погон с офицеров гарнизона и намерении произвести ту же операцию над казачьими офицерами. Предлагаю исполнительному комитету воспрепятствовать и воздержаться от всякого вмешательства в жизнь казачьего дивизиона, в частности, офицеров. Казачество не допустит вмешательства в его жизнь без моего согласия. В противном случае ответственность за последствия падает на вас.

Войсковой атаман Сотников».

А казаки Красноярского казачьего дивизиона в отсутствие атамана Сотникова обсуждали на собрании вопрос: «О текущем моменте вообще и об отношении к власти Советов рабочих и солдатских депутатов, в особенности».

Председатель Красноярского губисполкома Яков Фёдорович Дубровинский вместе с двумя членами гарнизонного солдатского комитета рядовым Евсеем Дормидонтовичем Давыдовым и унтер-офицером Андреем Гермогеновичем Величко приехали автомобилем накануне собрания в расположение казаков. У контрольно-пропускного пункта их встретил Ананий Гордеевич Шахматов. Поздоровался за руку с каждым:

– Пойдёмте дальше пешком! Я покажу наше хозяйство. Начнём с конюшни. Это сердце нашей боеспособности. Без коня казак – не казак, а пластун.

На плацу казаки объезжали лошадей. Поэскадронно конные ходили в строю, а в тире стреляли из карабинов.

– Красивое зрелище, когда кони в парадном каре! – сказал Дубровинский, глядя на слаженное шествие лошадей.

Зашли в кузницу. На улице мороз до двадцати, а в кузнице тепло. Пылает горн, звенит на наковальне железо. Рядом, на станке, из проволоки делают гвозди для подков.

Дубровинский надел очки и спросил кующего подковы:

– Наверное, по роду кузнец?

– Нет! Учился в учебной кузнице при отдельной Сибирской запасной артиллерийской батарее. Освоил рациональную ковку лошадей, изготовление подков, железной сбруи. После службы вернусь в родное село кузнецом. А кузнеца люди уважают.

– А родом откуда, казак? – спросил дотошный губернский начальник.

– Каратузский я! Знаете, у Минусинска.

– Нет! Там я не бывал! – Дубровинский протирал платочком очки.

– И вы не знаете? – спросил кузнец у гарнизонных комитетчиков.

– Нет! – ответил рядовой Давыдов. – Слыхать – слыхал, а не бывал. Я сам-то пензяк. Сибири не знаю.

Ананий Гордеевич снисходительно посмотрел на комитетчиков.

– У нас в дивизионе все сибиряки. Они не поймут вас, а вы не поймёте их. У сибиряка – душа другая. Сибиряк может жить без излишнего вмешательства властей и закона. Несговорчивый у нас нынче казак пошёл, особо с теми, кто ему навязывает своё мнение. Несговорчивый, но мудрый.

На что Яков Фёдорович Дубровинский ответил:

– Мы пока советуемся с вами, Ананий Гордеевич, прощупываем ситуацию. А потом силой сделаем то, что сделали с гарнизонными офицерами. Сулаквелидзе обязали, как члена нашей партии, он издал приказ. А кто не подчинился, заставили силой. У вас ведь в дивизионе эсеры: и Сотников, и вы.

– Вы даже именного оружия лишили офицеров! – упрекнул Шахматов. – Это же унижение российского офицерства. Людей, которые присягали на верность России. Скольких военных вы отвернули от себя произволом.

– Пришла установка из Петрограда, – оправдывался Дубровинский. – А присягали офицеры не Отечеству, а царю. А его уже нет и не будет!

– Да, действительно нет ни царя, ни Отечества. Вы лишили россиян всего. Неужели ни одна светлая голова в Петрограде не поняла, что сними с меня гимнастёрку и казачьи шаровары, сдери с головы папаху, я даже в портках казаком останусь. Так и офицеры! А теперь хотите нас подмять. Попробуйте! Я сейчас соберу собрание.

Он сказал стоящему рядом есаулу Потылицину:

– Иван Алексеевич! Труби всех на собрание. Повестку они знают.

Казаки дивизиона, поэскадронно, сидели на центральном проходе казармы. Последними зашли конюхи, обдав сидящих крепким запахом конюшни, взяли прикроватные табуреты и сели перед председательским столом, за которым расположились Дубровинский, Давыдов, Величко и Шахматов.

Встал Шахматов, постучал карандашом по графину с водой:

– Попрошу угомониться! Для ведения собрания необходимо избрать председателя и секретаря. Какие будут предложения?

Белобрысый казак из третьего эскадрона поднялся с табурета:

– Я предлагаю председателем собрания вахмистра Алексея Хохлова, а секретарём Александра Безова.

Ананий Гордеевич пробежал глазами поверх казачьих голов:

– Другие кандидатуры есть?

– Нету! – ответил за всех тот же белобрысый казак.

Избранные казаки неохотно уселись за стол рядом с Шахматовым. Хохлов взял в руки листок с повесткой дня, а Безов приготовился писать протокол.

– Повестку я зачитывать не буду. Вы знаете, а гостей я вам представлю.

И Хохлов назвал по бумажке три фамилии из губисполкома и гарнизонного солдатского комитета.

Первым взял слово Евсей Дормидонтович Величко:

– Братья-казаки! Я, как представитель войск Красноярского гарнизона, пришёл, чтобы узнать ваше отношение к советской власти и к народным комиссарам. После Октябрьского переворота в Петрограде и решения II съезда Советов о передаче власти на местах Советам рабочих и солдатских депутатов, мы, солдаты гарнизона, избрали командиров, солдатские комитеты, а бывшие «благородия» стали теперь «товарищами». Мы живём под лозунгом: «Свобода, равенство, братство».

– Ишь, как говорит складно! – выкрикнул тот же белобрысый казак. – Стихи – и всё! Видно, наизусть выучил! Не меньше, чем полгубернии перевёл в свою веру! А когда наизусть знаешь о чем говорить, то и думать не надо. Только надоедает одно и то же слушать. Что в газетах, то – в устах. Мы тоже читаем.

– Цыть, седой! – крикнул на него Хохлов. – Дай человеку высказаться.

Евсей Дормидонтович посмотрел на председателя собрания.

– Да ведь перебил меня ваш седой! Сбил с мысли! Короче, мы, солдаты гарнизона, хотим, чтобы вы были с нами заодно. А мы признаем народных комиссаров.

Солдат глотнул из стакана воды и сел.

Слово взял Петрищев Игнат Пантелеевич, приземистый рыжий конюх.

– Давай, конюшня, говори! Только не забывай, мы не кони! – снова выкрикнул седой.

Петрищев встал, уставился на говоруна:

– Ты, Павел, каждого заденешь, а сам молчишь в тряпочку. Вышел бы и сказал, что думаешь!

– А на кой язык напрягать! Ишшо опухнет! – не стерпел седой.

Игнат Пантелеевич вышел к столу, расправил под ремнём гимнастёрку:

– С конями я научился говорить. Они меня понимают и ушами, и глазами, и головой. Ведром загремел – уши навострили, головы подняли – знают, водопой. Метлой зашоркал, встают на ноги – кизяк чистить буду. Зерно зашуршало в торбе – морду тянут через прясло. Все лошади третьего эскадрона с умом.

Хохлов одернул выступающего:

– Ты, Игнат Пантелеевич, повестку забыл?

– Дык нет! Помню! Я говорю о текущем моменте. Коль лошади у меня с умом, то казаки – с мудростью. Я к чему про скотину сказываю? Если бы у меня в эскадроне меняли раз за разом лошадей, то был бы порядок в конюшне? Отвечаю – нет! И лошади были зачуханные с засохшими кизяками на боках, и подковы дребезжали, как несмазанный тарантас. Таких коней и под седло ставить стыдно. Так вот, служивый хотел узнать: признаем ли мы власть Советов. Мы после батюшки-царя никого не избирали властвовать! Что мы Керенского избирали? Откуда выкатился этот ёжик? Потом этот II съезд Советов! Опять, никто ни с кем не советовался! Я как чистил конюшню, так и чищу! Никого никуда не избирал! Откуда вы появились, товарищ Дубровинский? Я здесь служу два года, в Красноярске, а о вас и слыхом не слыхал. А казаки из Таштыпа или Минусинска вас знают? А что такое Совдеп? Ни я не знаю, ни лошади мои! Я не знаю, кого признавать! Был губернатор Гололобов, я знал, он в губернии – власть! А теперь ни губернатора, ни губернии, ни царя, ни России. Не держава, а конская попона, сшитая из цветных лоскутов. В Томске – своё правительство, на Дону – своё, в Петрограде – своё, на Украине – Центральна рада и так далее. А лоскуты этой попоны то белые, то красные, то жёлто-голубые. Даже у лошади в глазах зарябит от такого покрывала. А у людей не рябит? Сегодня – эсеры, завтра – большевики, послезавтра – кадеты, за ними – областники. Непонятно, какой власти кланяться! Лучше не замечать ни ту, ни другую, ни третью. Поэтому сейчас в России хуже, чем в плохой конюшне. Стало быть, дорогие гости, чтобы у казаков не рябило в глазах, мы не признаем вашу власть. У нас власть сейчас одна – войсковое управление.