– Каждый из вас начинает новое дело. А по сути это постройка маленького медеплавильного заводика. Никто, кроме Петра Михайловича, который лет десять назад был на Алтае, ни бельмеса не смыслит ни в металлургии, ни в горном деле. Но прежде чем увидеть ручейки расплавленной меди, нам предстоит сделать тяжелую, вами ни разу не испытанную в жизни, работу. Я как горный мастер скажу. Самая трудная вещь в горном деле – это проходка. Долбить в полутемной пещере рудную стену. Кайлом или ломом врезаться в камень. Только руда крепче камня. Иногда за день пройдешь пол-аршина. К тому же топчешься в воде, слякоти тающей мерзлоты, с непривычно согнутой спиной. Затекают руки, ноги, шея. Из рук выскальзывают ломы, кирки, кайлы.

Он кашлянул, почесал бородку и понял, что проходкой припугнул мужиков, которые представили узкую штольню, падающую на рудокопа мутную воду и выступы непреодолимых скал. Но Инютин давил дальше:

– Это не рыбалка, не зимние аргиши, не колка дров. В проходке такие мужики ломались! До сих пор диву даюсь! С Буторина были! Здоровенные! А рударей из них не вышло. Потому я и хочу чтобы каждый ощутил, за какое нелегкое дело беремся. Тут все взаимосвязано. Какая-то связка не сработает, пострадает вся задумка. Затея Киприяна Михайловича смелая! Первый добытчик меди в губернии! И еще, Киприян Михайлович! Надо, чтобы отец Даниил освятил залежи. Я прошу всех очень ответственно отнестись к подбору людей. Условия будут жесткими. Вопросы есть?

Мужчины переглянулись, взяли со стола бумаги и тут же пробегали написанное, ища свою фамилию с заданием. Вопросов пока не возникло. Каждый помнил совет, что необходимо обмозговать все до мелочей и только потом решать с Сотниковым или с Инютиным. Но каждый невольно внутренне вздрогнул от обилия предстоящей новой работы, засомневался, сможет ли справиться.

Киприян Михайлович заметил некоторую растерянность:

– Я вижу, появился страх, не говоря о смятении. Так и должно быть, когда берешься за новое. Шапкозакидательства не требуется. Слишком за серьезные дела беремся, чтобы к ним легко относиться. Но и страха не должно быть. Не боги горшки обжигают! С углем пока повременим. Медь надо получить прежде всего. Она дороже угля.

Он перекрестился.

– С Богом и за дело!

В начале апреля, когда светлая пора воцарилась над тундрой, артель Степана Буторина, усиленная четырьмя плотниками Енисейской консистории, прибыла на пятнадцати оленьих упряжках к подножию горы Рудной. Добрались с Дудинского за двое суток.

Дни стояли солнечные, безветренные. Искрился на солнце снег. Стаи куропаток лакомились завязями появившихся пупырышек почек. Тени окружающих гор ползли по долине. Они то удлинялись, то укорачивались, то исчезали совсем.

Степан Буторин завез четыре теплых балка, весь плотницкий инструмент, провизию, маленький горн и наковальню для кузнечных дел.

Мотюмяку Хвостов разгрузил нарты и поаргишил назад – в Дудинское, оставив артельщикам две упряжки с двенадцатью оленями и двумя каюрами с женами из станка Потаповского, Михаилом Пальчиным и Дмитрием Болиным. Жены каюров быстренько поставили чумы, оживили эту безлюдную долину. Вьются дымки, на кострах кипит чай. Уже поставили железные печурки, расставили столики, посуду, разложили на земле оленьи шкуры. Постели накрыли пуховыми одеялами, сшитыми из разноцветных лоскутков. Артельщики диву даются, как юраки быстро обустроили жилище. Казалось, что они жили здесь всегда. А плотники ходят вокруг балков, разводят руками, не знают, как лучше расставить, чтобы не заносило снегом, чтобы солнце дольше заглядывало в окошко, чтобы ветер не выдувал тепло. Степан Буторин собрал артельщиков:

– Из девяти человек тундру знают лишь я и Иван Маругин, а остальные – ни бум-бум! Вон юрачки – не чета нам! Тундра для них – мать, а для нас – мачеха! Я расскажу, где удобней расставить балки, где сложить поленницу дров, инструмент, где соорудить нужник и кузницу. О баньке – особый разговор! Надо сделать так, чтобы мы жили не хуже, чем в Дудинском! А снег сойдет, стежки деревянные сделаем, чтобы болото у балков не месить. Этим вы займетесь завтра, а мы с Иваном пойдем выбирать кондовую лиственницу. Здесь будем жить не один месяц, а возможно, и не год. Делать все на совесть, как в церкви.

На второй день Буторин с Маругиным встали на охотничьи лыжи и поднялись на склон горы делать затеей. Легкие топорики Степана и Ивана при ударах отскакивали от стволов, как от железа.

Но с каждым часом затесей становилось больше и больше. Десяти-пятнадцатиаршинные лиственницы вздрагивали от топоров. Устали, присели на поваленную лесину. Закурили, сняли от истомы шапки. Солнечные лучи мягко лизали головы.

– Ну, Варфоломеич, погодка сегодня! Аж испарина выступила! – затянулся трубкой Иван Маругин. – Был бы весь апрель такой, лучшего не надо!

– Да испарина, Ваня, не от погоды! Затеей в пот вогнали! Работка не из легких! Ох, хлебнем мы лиха с этими лесинами! Ну, рубить, куда ни шло! А пилить! Какие зубья надо иметь, чтобы грызть этот гранит? Ох, достанется и пилам, и топорам! А мозолей набьем – не перечесть! Смолой затянет зубья! К этому надо быть готовыми.

– Ладно, старшой, не боись. Люди рубят ее, и мы осилим. Вот скажи, как вниз катать?

Степан почесал затылок, огладил огромной ладонью покрытую инеем бороду:

– Рубить, Ваня, для костра легко! А вот размеры соблюсти на такой лесине сложно. Ни топор, ни пила с одного прилада не ложатся куда нужно! Скользят, разъезжаются, как лыжи на льду. Думаю, приспособимся, набьем руки и на лиственнице. Мы не мастеровые, что ли? А катать – я знаю как! Да и Инютин рассказал, как катают лесины на Алтае. Сначала сделаем десятисаженевую просеку. Затем, по снежному насту, уложим по склону горы ровные бревна до самой долины. А по ним, как по полозьям, будем катать, а где и двигать. Работа не легкая! Но легче, чем на горбу тащить с такой высоты.

– Разумно! – поддержал Иван. – Надо найти хороший покат, чтоб сами катились.

– Найдем, Ваня! Мы не лыком шиты! И лес заготовим, и доски напилим, и барак с лабазом срубим. Вот пурги бы не помешали. Остальное – осилим!

День крутились на склоне плотники. Сделали семьдесят пять затесей. Даже на обед не спускались, пожевали сухарей да вяленого оленьего мяса.

– Не густо здесь кондовых стволов, – озаботился Иван. – День маялись, а выбрали с гулькин нос.

Степан окинул засечки на деревьях, в глазах от них зарябило.

– Если каждую завалим да доведем до ума, то хватит и на сруб для печи, и на барак, и на лабаз.

Иван стоял на своем, пытаясь убедить старшину, что мало затесей:

– Ты не забывай и про крепь. Почти две с половиной сажени уйдет на одну связку. Стало быть, надо еще столько же. Тогда, может, и хватит на первое время.

– Пока мужики хозяйничают на станке, мы завтра еще обнюхаем этот склон, только чуть выше. Может, еще кое-что найдем, – согласился Степан.

Вышли на небольшую полянку. Солнце ослепило. Легкие лыжи казались пудовыми на уставших от долгой ходьбы ногах.

– Давай присядем перед спуском, – предложил Степан и показал на огромный, торчащий из снега валун. Кинули под себя вареги, чтобы мягче сидеть на камне. Дышалось легко. Вокруг елани тонкие голые лиственницы, ели-доходяги, горемычные березки. Валуны не давали им жить. Над вершинами деревьев кружила полярная сова, разглядывая рассевшихся на валуне и дымящих трубками существ. Степан поднял ружье, прицелился, потом опустил ствол и искоса посмотрел на Ивана, как бы спрашивая согласия: «Можно снять глазастую?»

– Не надо! Пусть летает. Это мы влезли в ее владения со своими затесями. Стучали топориками, живность разогнали. Она высматривает мышей. Бог создал все разумно. Каждая тварь может жить сама по себе. Но зачем Он создал одних на съедение другим? Причем у многих жизнь взаимозависима. Не будет мышей в тундре – песцам каюк. С голоду подохнут! Куда идут по тундре мыши, туда – и песец. Он живет за счет мышей. Он враг для них, а они спасительницы. Вот и глазастая за счет мышей живет.