– Когда мы шли из Енисейска последним пароходом, Петр под хмельком долго изливал мне душу, говорил, что влюблен в тебя и не знает, как жить дальше. А прятать чувства уже не может ни от Киприяна, ни от Авдотьи. Смотрю, говорил, на жену, а вижу Екатерину.

– Пожалуй, ты права, Машенька! Страх у меня родился и не покидает, думаю, и не покинет. А с Петром мне, вероятно, тяжелее, чем тебе со Збигневом. Хочется ему нагрубить, пожаловаться Киприяну. Но разве за любовь грубят? Разве Петр виноват? Чувства ведь не закроешь в горнице, не зажмешь в кулак, не спрячешься от них за тысячи верст. Они всегда с человеком. И избавиться от них человек не в силах. Я не пережила еще такого чувства. Но вижу и по Петру, и по тебе, что очень тяжелая ноша – безответная любовь.

Мария Николаевна слушала Екатерину Даниловну и ни на минуту не забывала о Збигневе. Как он там? Читает, курит или рыбачит? Помнит ли о ней? Догадывается ли он о ее любви к нему?

– Я могу, Машенька, спросить, а как он относится к твоей любви? Есть на нее ответ или нет?

– Не знает он ничего! Я только в Томске ощутила, что люблю его. Хотела отбросить чувство, но не смогла. Миновали месяц, второй, третий, а оно сильней и сильней терзало душу.

– А если он надсмеется над тобой после признания? Эти шляхтичи, говорят, спесивы. Это здесь, среди русских, сдерживают свою нелюбовь к нам, к быдлам. Закон их сдерживает. И, как дворянин, твой Збышек вряд ли снизойдет до простолюдинки Маши. Честь дворянская не позволит. Это не русский купец Киприян Сотников, женившийся по любви на мне. Это польский дворянин. У них свои законы.

– Мне кажется, он не такой. Не спесивый. И он, и Сигизмунд обрусели на каторге, в ссылке. Хотя кровь польская играет. Гордость в душе до сих пор жива. А надсмеяться не посмеет. Дворянская честь не позволит оскорбить мои чувства.

– Надейся, Машенька! Но лучше держи сейчас чувства в узде и в секрете. Приглядись к нему. Постарайся понять его. Хотя в твоем состоянии ты воспринимаешь его только в розовом цвете. А кто разглядит темные стороны его характера? Вот тут и начнутся ошибки. Советую, не подавай виду о своей влюбленности. Веди себя ровно и со Збигневом, и с Сигизмундом. Но в беседах со Збышеком прояви больше внимания, ласки, даже голос делай мягче. Ну и, конечно, глаза. Они должны гореть особым огнем. Только не переступай порог. Сделаешь сама первый шаг навстречу – считай, пропала. Мужчины не любят уступчивых женщин.

Мария Николаевна все впитывала как губка, хотя, как должна вести себя женщина в период влюбленности, она знала по книгам. Но это улетучилось, забылось, когда влюбилась в поляка.

– И еще, – добавила Екатерина Даниловна, – неужели ты оставшуюся жизнь намерена посвятить Дудинскому? Сколько будет длиться его ссылка? Попадет ли он когда-нибудь под амнистию, чтобы снова уехать в Польшу? А будет ли он иметь такое право?

Мария Николаевна гневно сверкнула глазами:

– А ты в Санкт-Петербург собираешься, Катенька? Ты в Дудинском – навечно! И Киприян, и дети твои, и внуки. У тебя, наверное, и в мыслях никогда не возникало желания уехать из этого холода? А если и возникало, то Киприян гасил эти мысли. Ты думаешь, я не выдержу этой жизни, если настроюсь здесь жить? Выдержу! Я ради любви готова здесь сгинуть, лишь бы быть рядом с любимым. Пусть невенчанная, пусть греховная, но рядом с любовью.

– Эх, Маша, Маша! Была б моя воля, я первым пароходом уехала отсюда. Туда, где потеплее, где есть школа, где есть библиотека, чтобы сын рос настоящим человеком. Но Киприяна не пускает купеческое дело, а он – меня. Да я без него никуда! Вот такая теперь у меня свобода, дорогая Мария Николаевна!

На крыльце раздался топот. Это Аким с Сашкой возвратились. В лукошках – грибы. Екатерина Даниловна с Марией Николаевной вышли в коридор.

– Ну, здравствуйте, грибники, – обратилась к вошедшим Мария Николаевна. – Покажите-ка, что в лукошках?

Сашка осторожно поднял корзинку.

– Вот, тетя Маша, смотри!

– Ой, да тут грибов на зиму хватит! Какой молодец, Сашок! Может, и меня угостишь?

– Берите, тетя Маша, мое лукошко. Мне не жалко. Еще насобираю!

– Спасибо, я пошутила. Я лучше приду на жареные. А сейчас мой руки. Я тебя чем-то вкусненьким угощу!

Он подошел к рукомойнику, сунул руки под струйку воды, потом промыл глаза и вытерся. Мария Николаевна дала кулек помадок.

Глава 11

– Итак, Федор Кузьмич, кажется, мы завершили на бумаге наши задумки по залежам! Такой ясности в ведении подготовительных работ у меня за последние десять лет не было! Задумки рождались и умирали, отдельные зрели и обрастали свежими мыслями, страшили необъятностью, туманностью, грозили провалом и тратой денег впустую. А стало быть, разорением. А теперь мы с вами вроде золотоносный песок промыли на вашгерде. Земля, песчаник ушли – и остались крупицы золота. Крупицы – это главные дела, которые нам предстоит вершить, чтобы подойти к плавке, – потирал руки Киприян Михайлович.

– На бумаге, пожалуй, все учтено! Определена повинность каждого, кто будет задействован на разработке руды, очерчен круг дел, коими мы займемся. Даже час исполнения указан, – подтвердил Инютин. – Надо, не мешкая, завтра собрать ваших работных людей и начать подготовку к весенне-летней работе на копях.

Назавтра Киприян Михайлович созвал в дом приказчиков, Степана Буторина, Мотюмяку Хвостова. В горнице, за столом, уже сидели Федор Кузьмич и Петр Сотников. Киприян Михайлович с ворохом бумаг ожидал, пока рассядутся пришедшие.

– Други мои! Скоро десяток лет, как мы идем в одной купеческой упряжке. И что бы ни говорили, торговое дело на Таймыре отладили. И не только здесь! И обчане, и вилюйцы кормятся из наших лабазов. Песца в государеву казну даем, осетринкой даже Китай потчуем! Но жизнь идет вперед. Скоро чугунка всю Сибирь до океана стянет. И море Ледовое станет дорогой для пароходов. Пойдут иноземцы по морю к Енисею, а по нему до самого Красноярска. А нам надо шириться по тундре. Окромя рыбы и рухляди, пора и до меди, и до угля дойти. Урал, правда, ближе к столице, Демидов там много заводов понастроил, вытягивал из гор руду, и уголь, и золотишко!

– Да и на Алтае рудные горы он еще начал раскапывать. И заводы, заложенные им, до сих пор дают медь, железо, серебро. Только теперь государевы, – добавил Инютин.

– Сегодня мы подошли к разработке горных залежей и плавке меди. По сути, осталось два шага. И поступь наша должна быть твердой и уверенной, – продолжил Сотников-старший.

Замолчал. Глазами обежал лица своих соратников. Равнодушных не было. Каждый, кроме Инютина, горел желанием узнать об этих шагах!

– Первый. Подготовить все необходимое для проходки штолен, пробить их и вынуть руду. И второй. Соорудить плавильную печь и дать медь. Здесь, – он поднял руку с плотно исписанными листами, – изложены дела, которые предстоят каждому из нас до мая, чтобы в июне начать бить штольню и кладку медеплавильной печи. Здесь, к примеру, указано, что Степан Варфоломеевич Буторин должен со своими артельщиками и плотниками на месте залежей найти, отобрать и напилить сто пятьдесят кубов лиственницы для постройки барака. Соорудить барак, лабаз да баню, небольшую кузницу для заправки топоров, пил, кайл, ломов. Ну и так далее. Каждый из вас получит такую бумагу, обмозгует будущие деяния и начнет действовать. Какие неясности – ко мне или Федору Кузьмичу. Добавлю, – строго посмотрел он в глаза сидевшим, – вся меновая торговля должна идти своим чередом. В зиму предстоит отправить три обоза: один – в Хатангу, второй – в Толстый Нос и третий, рыбный, – в Енисейск. Продумайте мелочи, чтобы не было сбоев. Федор Кузьмич человек строгий, лежебочить не позволит.

Инютин пуще прежнего напустил на свое лицо строгость, грозно сверкнул глазами. У сидящих не дрогнул ни один мускул. Слишком тщедушным казался этот алтайский рудокоп. А дудинские ценили силу недюжинную и стать богатырскую. Инютин это знал. Он встал, чтобы хоть немного быть выше сидящих, и сказал, глядя поверх голов: