– Зазябли, небось, на ветру-то беседовать. Зашли бы в каюту, коль разговор долгий.
– Уже наворковались, – ответил Киприян Михайлович. – Вроде все дома обговорили, а тут выплывает то да се. Я выговорился, а ты, Петр?
– Я тоже камень с души скинул. Легче плыть будет.
Капитан, сняв перчатку, протянул руку старшему Сотникову:
– Бывайте, до будущей навигации. А брата с племяшом доставлю в здоровье и добродушии. Спешу, пока шторм не разгулялся.
Он поднялся за Петром Михайловичем по скользким сходням.
– При случае кланяйтесь Кытмановым. Весной появлюсь в Енисейске! – вдогонку крикнул Киприян Михайлович.
Капитан, опершись на леер, пообещал:
– С благодарностью, передам!
На палубе появились десятка два сезонных рыбаков и засольщиков. Бородатые и хмельные, они с грустью на лицах смотрели на укрытое снегом взгорье, где остались зимовать породнившиеся с ними дудинцы.
– Убрать трап, отдать швартовы! – скомандовал в рупор капитан. Его голос, подхваченный и чуть искаженный ветром, унесся до стоявших на угоре провожающих.
Два каната маутом[6] взметнулись в воздухе и шмякнулись на берегу у покрытых инеем кнехтов. Судно нехотя отшатнулось от причала. Гребцы взмахнули веслами и повели его через устья Дудинки к стрежню Енисея.
А воображение продолжает рисовать другие картины. Теперь Киприян Михайлович видит себя, как бы со стороны, в собачьей шапке, в коротком, с оборками, овчинном тулупе, машущим вослед уходящему судну, затем идущим домой с грустно-веселой улыбкой. Грусть от расставания с братом, а веселость – от удачного завершения летне-осенней путины. Но главная радость – от скорого венчания с Екатериной. И лишь за венчанием зреют другие заботы: торговые аргишы[7] в низовье и будоражащие душу нетерпением залежи угля и руд у Норильских гор. Тридцать семь лет прожил холостым и не задумывался о женитьбе. Заботы о брате, служба на востоке и западе Таймыра, внушение себе, мол, рано, а затем вопрос без ответа: «А есть ли в ней нужда?» не позволяли авторитетному уряднику, а затем и купцу строить семейные узы. И к молодкам тяги не было. Бывало, правда, просыпался среди ночи от внезапного буйства всего тела, вытягивался в струнку, расслаблялся и снова трепетал каждой жилкой в преддверии чего-то необычного. Потом ощущал блаженство и засыпал в радостном упоении происшедшим.
Но два года тому назад взгляд зацепился за красавицу Катерину да так, что оказался бессилен его отвести и начал терять бобылий нрав. Потерял легко, с удивлением и укором, что так долго уходил от женитьбы. Ведь смазливые тунгуски не раз поднимали перед ним подолы парок. Но не позволял себе Киприян по частям разбазаривать свое сердце, поскольку гулял слушок: утехи приручают тело и мужик становится блудником. Хотя мужицкая часть родни не чуралась тунгусок, и кровь Сотниковых густела, смешиваясь с кровью инородок.
Теперь у него перед глазами темные тесины стоящего на угоре дома, а над крышей – выглядывающая маковка церкви. Снизу, от реки, кажется, что она сидит сверху его пятистенка, нелепо нарушая вид купеческого дворца. Впервые удивился хозяин: «Сколь дом стоит, но ни разу не замечал эту нелепицу. Моя махина закрыла церковь, кроме вершинки», – всполошился купец. Остановился, непонимающе завертел головой, капли влаги смахнул с ресниц. Снова вгляделся. «Как же я мог застить Божий храм? И церковники, и приезжавшие чиновники ни разу не укорили меня. Только сейчас я понял: мамона стоит впереди Духа Божия! Это же кощунство! Хотя без моих товаров здесь и дух охлянет. А место под дом освятил тогдашний священник Димитрий. Ему и ответ держать перед Господом Богом».
Купец трижды перекрестился: «Избави, Боже, от наваждений и укоров перед венчанием».
* * *
Он открыл глаза, перекрестился в красный угол, где перед иконой Пресвятой Богородицы теплилась лампада.
– Засыпаете, что ли? – оторвалась от вышивки молодка. – Уже и глазоньки слипаются. Неужто, чай, нагнал сон?
– Да нет! Брата вспомнил. Петруху. Проводы вверх. Чаек. Людей на берегу. И церковь. Все прошло перед взором, будто вчера было. Как он там среди чужих.
– Он же не один. Он же с Димкой Сотниковым.
– С Димкой-то с Димкой. Да какая от него подмога? Он еще несмышленыш в торге. Одно дело – тундра, а другое – товар закупать. Тут не только голова нужна, но и глаз. Наш брат, купец, на руку нечист. Кто кого надует. Все купечество на этом держится. Недаром царь Петр торг воровским делом обозвал.
– Так и вы, батюшка, грешите этим?
– Стараюсь грех на душу не брать. Меновая торговля честнее. Ты мне три песца – я тебе – ружье. Да я с любым тунгусом каждый сезон вижусь. Заплевали б за обман. Что ты бы ни думала, но я не теряю честь урядника за какие-то гроши. Тем и живу.
Он вытер полотенцем лицо, шею, промокнул грудь.
– Сегодня воскресенье, – перелистнул церковный календарь. – Большого праздника нет. Надо счета навести в ружейном лабазе. Сходи-ка за Алексеем Сидельниковым. Пусть бумаги возьмет. Свериться надо. Справимся – то, может, на Опечек съездим. Посмотрим, как рыба идет. Скажи Акиму, чтобы собак сытно накормил. Вдвоем поедем.
– С кем вдвоем?
– С тобою, Катенька! Посмотришь мои владения. Да и на собаках ездить поучишься.
Екатерина отложила вышивку, подперла голову, задумалась и спросила:
– А зачем вы решили мне владения показать? Я место свое знаю. У меня кухня да порядок в доме. Я до вас у губернского прокурора служила. Не приглянулась бы вам, так и осталась бы в Енисейске.
– Ладно вспоминать. Не просто приглянулась. Судьба свела. Я думал, возьму тебя к рыбакам на путину куховарить. Да уж сразу ты мне в душу запала. При себе, видишь, оставил! И не жалею! Служишь исправно, привязался я к тебе по-особому. Куда ни уеду – о тебе думаю.
Екатерина смущенно отвела взгляд. Потом насмелилась и поглядела в глаза. Они светились как-то особо и, казалось, с надеждой ждали ответа.
– Вы знаете, был у меня в Енисейске казак. Убили его в отряде Черняева под Ташкентом. Вы мне его напоминаете. Будто он воскрес. Как увидела вас на ярмарке – душой изболелась. Каждый день ходила за покупками, чтобы на вас взглянуть. А тут вижу, вы сезонников набираете. Вот я и решила к вам устроиться, хотя у прокурора жила как у Христа за пазухой. Зашла в лавку, услышала голос, обмерла. Так похож он на голос моего суженого, Думаю, не возьмете с собой – упаду на колени, умолять буду, но потерять вас себе не позволю. Отец не пускал в Дудинское. Из-за меня он и перевелся в ваш приход.
Киприян Михайлович с опаской посмотрел в красный угол, на икону Божьей Матери. Он будто пытался проверить: не гневается та, слыша такие откровения кухарки. Он перекрестился и наложил крест на Катерину.
– Так больше, Катюша, нам жить негоже. Мне отец Даниил намекал, мол, пора, Киприян Михайлович, жениться, а то люди злословят по поводу моей дочери, думают, вы богохульствуете. Но я ответил, что на чужой роток не накинешь платок, а об венчании подумаю. Правда, не сказал с кем.
– Да он мне дома тоже все уши прожужжал. Укоряет, что иногда у вас ночую.
Он легонько положил ей руку на голову и медленно провел по упругой темной косе. Екатерина покорно стояла, дрожа всем телом.
– Катюшенька, пойдешь за меня замуж? Неволить не стану, хоть и хозяин я тебе.
– Да что вы, свет мой, Киприян Михайлович! Неужто и вправду меня выбрали? Ведь в губернии столько дочек купеческих и с каким приданым, а у меня – я да котомка. Батюшка мой, хоть и священник, но не богат.
– Я к богатству не прирос, но богатством чуть оброс. Был душой казак – им и остался. А вот это богатство, – показал он на серебряный подсвечник, – мне тунгусы подарили за доброту. Просто край этот богатый. Знаю, что людям надо. Деньжат скопил на хлебе. Думал, вернусь в Омск. Но когда службу завершил, почуял, тундра не отпускает. А тут туруханский начальник депешу прислал, просил, чтобы я торговлей занялся да сбором пушнины у тундровиков. Вот и остался. Взял кредит в Енисейском банке – и закрутилось. Пять лет купечествую. Оборот от копеек до сотен рублей вырос. Почти вся родня в приказчиках ходит. Чужим торговлю доверять не с руки – воруют. Да и за своими глаз да глаз нужен. Главные тут мы с Петром. В тундре нас всяк знает. И в Минусинске, и в Енисейске мы не чужие люди. Товары оттуда возим. Как Енисей станет, так и обвенчаемся. Теперь ты моя суженая.
