Екатерина вздрогнула. Она никогда не думала, что кто-то может вот так, в один миг, решить ее судьбу, как это сделал Киприян Михайлович. Стало боязно. Она пожалела, что открылась хозяину, рассказала о тайне души. Надо было повременить, приглядеться. И еще сомневалась, сможет ли выветриться из ее нутра холуйская зависимость от хозяина. Сможет ли их уравнять взаимная любовь? Не будет ли он при раздорах упрекать за былую бедность?

От мыслей бросало в жар. Правда, за два года службы он плохого слова не проронил в присутствии кухарки, ни разу не упрекнул за какие-либо нелады. Терпеливо объяснял, даже помогал вести домашнее хозяйство. Научил рыбу солить, гусей коптить, шкурки песца выделывать, в товарах разбираться. Даже родне запретил понукать Екатериной.

– Ты, Катюша, служишь у меня. Не позволяй ни Петру, ни племяннику, ни приказчикам хозяйничать в доме. Здесь я – главный, а ты моя кухарка. Ты хозяйка в доме, пока я бобыль! – не раз дружелюбно наставлял он, замечая, как девушка робеет то перед братом, то перед приказчиками. – Уважать уважай, но бисер перед ними не мечи. Пусть они к тебе на поклон ходят.

От подобных слов у Екатерины туманилось в голове. На прежней службе она была служанкой: спала в людской, вставала первой, ложилась последней. А тут – что твоя купчиха!

Теперь и вовсе, скоро богатство Киприяна Михайловича будет принадлежать и ей, а кухарку себе она подыщет. Отец с матерью привезли гувернантку готовить младшую сестренку Елену в Томскую гимназию. Нравится она Катерине. С виду вроде строгая, но разбитуха! Вот с ссыльными сошлась. Книги у них интересные берет. Спорит с батюшкой о Новом Завете. Тот нередко, хотя и шутливо, возмущается:

– Ох, богохульница ты, Мария Николаевна, все ревизию норовишь Божественных законов провесть. Вона, дочь моя знает кухню, да и все. А ты в духовность высокую лезешь.

– Да не ревизию, отче, а истины хочу добиться. Гложет червь сомнения. Что-то там не то. Библейские братья с сестрами стали жить да потомство давать. А ведь это же грех большой, отче.

– Ты где такое вычитала? Политссыльные внушили? Эти еретики кому хошь голову задурят. Особливо таким молодым, как ты, Мария Николаевна. Я уж начинаю беспокоиться. Не дай бог, и дочь сделаешь безбожницей. Человек без веры – птица без крыльев. Не может без нее он оторваться от грешной земли, стать ближе к Господу.

Отец Даниил покровительственно смотрел на гувернантку. Спорить с ней не совсем уместно. Человек Библию читает с верой, а вера нередко логику исключает. Соглашаться же с ересью он не может – грех большой для батюшки: потому не любит споры о Боге, да и доводы образованной гувернантки иногда обезоруживают. Хотя ему нравится пытливость и дотошность Марии Николаевны. Хочется священнику, чтоб она передала эти качества младшенькой, Елене. Мария Николаевна воспитывает девочку ненавязчиво, незаметно как-то. Да и матушка Аграфена Никандровна не нахвалится гувернанткой.

Привез он ее из Томска год назад. Со страхом она сошла на берег Енисея. Больно деревенька показалась маленькой. Томск – город большой. Там гимназистов на каждом шагу встретишь. И музей, и библиотека. Даже театр есть в гимназии! А здесь пахнуло с берега дикостью и незащищенностью.

– Не робей, дочь моя! – поддерживая под руку на сходнях, рокотал басом отец Даниил. – Я живу – не тужу! Поверь, и ты тужить не будешь. У меня старшая, Катерина, первой сюда сбежала. Чуток старше тебя. Подружитесь. У купца куховарит. Лучше Дудинского не сыщешь. Здесь столько красот, дочь моя, Томску твоему еще тянуться надо. Дочь грамоте обучишь и года через четыре возвернешься с нею в Томск дальше учиться. Эвони, она с матушкой стоит. Ждут. Я ведь семинарию в Екатеринбурге закончил. Здесь попал к чер… к Богу в рай. Здесь хорошо. Здесь люди особые. Надеждой от них веет.

Катерина молчала и рисовала себе картины будущей жизни. Вот она родит Киприяну Михайловичу двух сыновей и дочь, потом выберут они в Енисейске хорошего учителя-гувернера, пусть занимается с детьми. А может, Мария Николаевна согласится. Нет! Мужчина-учитель лучше, особенно для мальчишек. Ну а дочерью она сама будет заниматься.

«Что-то я размечталась! – мысленно упрекнула она себя. – Пока все слова. Вдруг Киприян Михайлович передумает. Хотя словом он тверд. Может, самой придется через год-другой, за котомку – да домой, а я уже и детей нарожала, и гувернера нашла, и купчихой стала. Дура! Ой, баба-дура. А может, и не дура? Дождусь осени, погляжу, что за казак Киприян Михайлович. Хотя два года уже рядом, а не налюбуюсь».

Она снова вздрогнула. Показалось, будто Киприян Михайлович слышит ее, безмолвную, слышит не ушами, а сердцем. Он по-прежнему стоял рядом и словно обдумывал что-то важное и интересное. Потом перекрестился и сказал:

– Ты, Катюша, не сумлевайся. Одному в таких местах жить несладко. Или сопьешься, или с тоски иссохнешь. Я-то супротив хандры смог устоять лишь заботами. И зимой, и летом – служба. А поженимся, думаю, хандру как рукой снимет. Двое – вдвое больше, чем один. Вдвоем – жизнь по-другому пойдет. А дети если пойдут – уже по-третьему.

– Вы, Киприян Михайлович, рассуждаете, будто уже семью держали?

– Не держал. Но по другим вижу Родни полсела. У них и беру пример.

Девушка сердцем ощутила, что он говорит правду. Такой человек, как Киприян Михайлович, не подведет. Не станет над ней глумиться да и никому не позволит. И в душе прочнее крепла надежда.

– Вам чайку обновить?

– Благодарствую. Уж семь потов согнал. Пора за дело. Ты про Сидельникова не забыла?

– Нет! Полкана накормлю – и к нему.

Екатерина вынесла корм Полкану, дремавшему на крыльце.

– Подкрепись, лежебока!

В катухе зашебуршились упряжные собаки, заслышав голос девушки. Они затупотили лапами в дверцу, заскулили, учуяв запах еды. В дверную щель повалил пар, а затем показались их ноздри.

– Аким, ты где? – кликнула она сторожа. Тот вышел из дровяника с охапкой заиндевевших швырковых дров. Приостановился, подправил сползшую на глаза шапку.

– Чего надо, Катя?

– Сегодня собак покорми раньше. Хозяин хочет, если успеет, пополудни на Опечек сгонять. Готовь две упряжки. Я от Сидельникова вернусь – будем завтракать.

– Покормлю. Вот золу почищу, печи разожгу и снежок отбросаю.

Сидельников жил у Поганого ручья, рядом с купеческими лабазами, где мимо проходила накатанная собачьими и оленьими упряжками дорога. По ней возили товары, охотники уезжали на охоту по правобережью Енисея. После сильных заносов ее чистили вдоль улицы лопатами или волокушами, впрягая в них не по одному десятку собак. Старшина села Дудинского Николай Яковлевич Панов и зимой и летом следил за дорогой и пешеходными тротуарами, проложенными рядом с избами. Для работ привлекал жителей села по очереди. Вот и сейчас у своего двора чистил дорогу Андрей Бычов, горбоносый, с выпирающими из-под шапки ушами. Он поднял голову и оценивающе глядел на проходящую Катерину: «Эту бы молодку да летом в лодку. Ох, жарко было бы!»

Она легко шла по укатанному снегу. Рядом бежал Полкан. Принюхивался к собачьим следам, испятнавшим дорогу. Из трубы сидельниковской избы валил свежий, пока холодноватый, дым. «Не спят, коль труба дымит», – обрадовалась девица. Во дворе, отталкивая мордами друг друга и тихо урча, собаки уминали из деревянного корыта парящую на морозе приправу из рыбы, оленьего мяса и отрубей.

«Собак кормит, знать перед дорогой», – предположила она. Полкан жался к ее ноге. Во двор вышел хозяин, одетый по-охотничьи: в ненецком сокуе[8], бокарях[9], на поясе нож. Тускло поблескивала его рукоять, сделанная из бивня мамонта.

– Здравствуй, Алексей Митрофанович!

– Доброго здоровьица, Катя! С чем пожаловала? Как сам?

– Хозяин? Жив-здоров! Тебя с бумагами кличет. Хочет приход подбить по твоему арсеналу.