— Я сейчас работаю над текстами ваших речей и выступлений.

— Каких речей?

— Ну как каких? Тех, что вы должны будете произносить в разных аудиториях в Волгограде. Там вам предстоит сложная предвыборная борьба. Этот регион — красный пояс, цитадель коммунистического влияния. Надо серьезно готовиться.

— Да, да. Хорошо, Юджин. А сейчас оставь меня, Юджин. Лапиков! Но где ты?! А, ты здесь?.. Лапиков, ты не знаешь, что значит на латинском языке «Conulo ergo sum»^[5]?

— Нет, босс.

— Эх ты, Лапиков. Учи языки, Лапиков!

4

— У меня зародилась пьеса!.. — объявил он торжественно… Мелодичным голосом, с гибкими интонациями, Бык Маллиган принялся зачитывать свою скрижаль:

Каждый сам себе жена или Медовый месяц в руке.

(национальное аморалите в трех оргазмах)

Сочинение Мудака Маллигана

Д. Джойс. Улисс

После короткого сна в комнате отдыха офиса Уд решил пройтись по Чистопрудному бульвару, немного размяться. Лимузин ехал медленно по проезжей части, держа его в зоне видимости. Уд был не в духе, ему приснилась Афродита, которая выхаживала его после операции по перемене пола, и то ли этот дикий сон отразился на нем, то ли его возбудил утром в музее вид обнаженных статуй, то ли, добиваясь выразительных поз, его слишком перетрогал во всех местах тугообтягивающих брюк юркий француз, но только Уд, выйдя на бульвар, стал проявлять признаки своих характерных аномалий. Лейкопластырь на темечке едва сдерживал внутренние пульсации, под нашлепкой что-то все время хлюпало-булькало-клокотало, силясь вырваться наружу. Багровеющие пятна пошли гулять за ушами и дальше, по всей площади затылка. Жила наливалась кровью, выгибая корпус.

За несколько мгновений до приступа Уд сам ощутил фиалковый привкус пагубы: на душе его стало как-то панически хорошо. Не разбирая дороги, он двинул резко вправо по пустырьку, где стояла будка метрополитеновской подстанции, та, что всасывает воздух для подземных туннелей. Не успели охранники что-то предпринять, как босс в своем сомнамбулическом состоянии оказался перед торчавшей вентиляционной трубой, раструб которой был защищен мелкой сеткой рабицы от птиц, кошек и крыс. Услышав гул, исходивший из отдушины, Уд вдруг с разбегу воткнулся головой в трубу, пробил защитную решетку и, сложив руки вдоль туловища, винтообразными движениями стал втискиваться внутрь полости целиком, производя там верткие конвульсивные подергивания. Ему удалось ввинтиться туда вполтуловища, потом он замер, ноги его торчали из трубы, как два загашенных окурка, стоймя прикипевших к днищу пепельницы.

Тут уж, конечно, телохранители подбежали, вытащили его за ноги наружу, он сильно окарябался о внутреннюю полость жестяной трубы, к тому же, закупорив туловищем, как пробкой, отверстие в полметра диаметром, он на несколько секунд лишил себя доступа свежего воздуха, словом, его едва привели в чувство. Пришлось отсекать толпу любопытных и принять меры к тому, чтобы люди не узнали босса в лицо, лимузин в нарушение всех правил сбил ограду и подъехал вплотную к подстанции прямо по пешеходной дорожке. Уда в темпе занесли в салон, «линкольн» рванул, включив все свои проблесковые маячки.

Боссу срочно оказали помощь из автоаптечки, промыли ссадины на черепе, заменили сорванный лейкопластырь, забинтовали на ладони бугор Венеры: он у босса вздулся, как волдырь.

Сложнее всего оказались травмы лица: оно у Уда было исполосовано, как у дикаря Новой Гвинеи в праздник. Лапиков принял решение срочно везти босса к знакомому хирургу в пластический центр. Пока Уду налагали швы и обрабатывали порезы под небольшой дозой наркоза, он погрузился в шаткое состояние укрощенного психоза: плоть его страдала, неутоленное либидо корчилось, трепыхалось и требовало своего, а мозг был усыплен наркозом и ничего не чувствовал, не сострадал. На этом противоходе при сшибке разнонаправленных эмоций часто зарождаются психические аномалии, всякого рода феномены телепатических резонансов.

Только этим, господа, я могу объяснить, что Уд — здесь, в Москве, в пластическом центре, под наркозом, и Коля — там, в Реутове, совершенно трезвый, по дороге в больницу, где лежала его тетя Лена, в одно и то же время вспомнили одно и то же давешнее событие, вспомнили, конечно, по-разному: один через неохоту и с сожалением как минутную стыдную слабость, другой — предаваясь смакованию деталей и как бы заново переживая миг одновременно и обиды, и торжества… Проносилось это все перед их, так сказать, мысленным взором у каждого в своем роде и под своим углом, что вполне естественно, поскольку они, хотя и участвовали оба в одном и том же событии, но в разных ипостасях; мне же остается передать это давнишнее воспоминание усредненным слогом протоколиста, без личных красок каждого, не беря ничью сторону. Так, думаю, будет справедливо.

5

Шут:

…Мой долг был — только вас понудить

Взглянуть на этот вид.

А рыбу в мутных водах удить

Мне здравый смысл велит.

А. Блок. Король на площади

О-ох, как давно это бы-ы-ло! Еще при Брежневе, представляете? И случилось это в Звенигороде, в профилактории работников коммунального хозяйства, где Коля Савушкин единственный раз в своей жизни едва не изменил своей жене Нине.

Короче говоря, вбегает в комнату Савушкина профорг Хрипунова (тогда она была не кадушка без обруча, какой явилась в коридоре на первых страницах нашего повествования, а шустрая, быстроглазая и щуплая активистка) и хватает Колю за плечо:

— Коля, есть путевка в Звенигород! Горящая! Выручай!

Коля спросил: «А двух нету?» Путевка была одна. Коля подумал, что надо посоветоваться с Ниной, сказал, что ответ даст завтра.

— Какой завтра, Коля?! Тебе же русским языком говорят: путевка горя-я-я-щая! Заезд сегодня вечером. Автобус идет от санэпидстанции.

Коля съездил к Нине в столовую при заводе «Мосблок», выпил с дороги ихнего переслащенного кофе со сгущенкой, рассказал Нине про путевку. Нина как-то очень легко его отпустила одного, Коля даже обиделся.

Был июль, солнце шпарило немилосердно, все отдыхающие пропадали у Москвы-реки, Коля на пляж перестал ходить после того, как в первый день его замучили сочувственными вопросами по поводу «вашей грыжи».

За два дня до отъезда из профилактория Колин сосед по столу — его звали Виктор — зата-щил-таки его на пляж, Коля лежал на животе в спортивных шароварах, скрадывавших кричащие неровности его телесного низа, ковырял сучком песок, слушал болтовню приятеля. За их спиной группа отдыхающих забавлялась коллективной игрой, которая была популярна в том сезоне во многих профсоюзных санаториях, домах отдыха и прочих здравницах. Игра называлась «Угадай ноги мужа» (вариант: «ноги друга»). Пляж кишел людьми обоих полов и всех — в основном после сорока — возрастов, полуголые отдыхающие распластались на песке, некоторые женщины лежали с бумажными листочками на носу.

— Вить, давай к нам! — это звали Колиного соседа какие-то женщины. — И товарища своего бери, а то всю смену один без привязи бродит.

Раздался залп одновременного двусмысленного женского смеха, каким женщины смеются вне обычной обстановки где-нибудь на курортах, в отпуске, в круизах… Эти женщины, переодевшись в кабинках, присоединились к группе игравших в ту самую коллективную игру. Игравшие толпились возле простыни, натянутой между деревом и стойкой кабины для переодевания на высоте примерно метра над землей; по ту сторону простыни стояли люди, их головы и туловища видны не были — только ноги. Мужские. Волосатые. Разные. Они-то и были как бы выставлены напоказ, на смешные смотрины, по ногам жены должны были угадать своих мужей. Тем женщинам, которые были без мужей, тоже разрешалось выбирать, но после жен, так сказать, из остатков. Фант был такой: чьи ноги женщина выбрала, тот мог требовать от нее выполнения любого желания.