Савушкин не был бы Савушкиным, если б в тот момент, когда он уже тянул руку к двери с сапогом, из женского туалета не вывалилась инспектор Хрипунова, женщина болезненно тучная, деловая, наделенная громким бесцеремонным голосом. Закрывая дверь, она заслонила собою весь проход. При этом ее зад был отклячен, она тяжело дышала, лицо еще хранило след недавней муки и одышливости. Коля вжался в стену, пропуская женщину. Но Хрипунова увидела Колю и, взяв его за пуговицу, этим своим голосом сказала: «Что-то я тебя, Коля, утром искала… забыла… ну да ладно» и отпустила пуговицу, глядя на него долгим взглядом. Савушкин понял ее взгляд как догадку, что из двух возможных вариантов, почему Коля здесь у туалета, Хрипунова наверняка остановилась на самом неприятном, тяжелом варианте. Вот была в ее взгляде эта несомненность. Несомненность в том, что Коля пришел к сапогу не по той быстротечной нужде, которую называют в обиходе малой, а по другой — большой, тяжелой, натужной, некрасивой, с выпученными, как при родах, глазами, с неприятным аудио-органолептическим сопровождением. Как вы понимаете, Хрипунова, как и Сима, ни о чем таком не думала и ничего такого не представляла. Отпустив его пуговицу, она притворила дверь с женской головкой и тяжело отчалила, как хотя и опорожненная, но неуклюжая большегрузная баржа.
В прихожей туалета Коля немного пришел в себя. Из заляпанного белилами зеркала на него смотрело нелепое, наполовину скрытое как бы мыльной пеной лицо. Коля бросил взгляд поверх и чуть правее: там кто-то вывел по влажным еще белилам зеркальную надпись: «Дахау для тараканов». Он вспомнил, что такое же заляпанное зеркало было в прихожей семейного общежития, когда он почти десять лет назад переехал из своего Реутова в Москву, к жене Нине. Там тогда тоже шел ремонт, и Коля, увидя в том зеркале свое частично изъятое белилами отражение, с грустью подумал, что ничего хорошего его здесь не ждет.
3
Приближается момент решающего объяснения, господа. Еще немного терпения, и я посвящу вас в подробности трагедии. Еще совсем, совсем немного.
Окно туалетной кабинки, куда зашел Савушкин, выходило на Триумфальную арку, которая была развернута к Коле под некоторым углом. Богиня победы Ника не смотрела в его сторону, но Коля все-таки повернулся к ней вполоборота и сместился чуть правее в глубь кабинки, чтобы быть наверняка вне досягаемости ее даже случайного взгляда. Убедившись, что теперь его никто видеть не может, он расставил перед унитазом ноги. По обыкновению сосредоточился. Начал сворачивать одну за другой головки всем пуговкам ширинки, собираясь запустить руку в образовавшуюся прорезь и с привычной отягощенностью в ладони выпростать наружу из подбрюшья своего тяжеловеса.
Тут надо предварительно известить читателей, что мужское достояние Коли Савушкина было не просто больших, а прямо-таки небывалых размеров, так что, живи он во времена царя Петра, плавать бы этому достоянию в «Кунсткамере» в спирту в отделенном от туловища виде внутри стеклянной банки в качестве причудливого произведения натуры.
Но и тут была бы проблема со стеклотарой.
Инструмент у Коли являл собой, господа, подлинный феномен природы и свисал из паха, как трех-четырехмесячный подсвинок. Он был столь громоздок, что серьезно мешал Коле при ходьбе: походка у него по этой причине выходила косолапистая, чуть как бы враскорячку.
Колин инструмент производил впечатление самодостаточного морфологического образования и наводил на невозможную мысль, что в нем имелись зачаточные признаки самосознания. Чуть попозже, господа, мы тем не менее убедимся в этом самым удивительным образом. Этот самый инструмент порой в самом деле испытывал нечто, переходившее в неясные мерцающие полусоображения. Но бывали состояния, когда он, болтаясь в подбрюшье хозяина, вполне мог бы называться penis sapiens.
Когда, к примеру, в военкомате его хозяина Колю признали годным и определили во флот, на подводную лодку, он все понял и очень переживал. Сначала, слыша реплики военных и врачей, Уд (так почему-то инструмент стал себя называть, такое имя себе выбрал) надеялся, что Колю призовут в стройбат или железнодорожные войска, где все-таки не та дисциплина и есть какие-никакие женщины… А что ждало его в этой дурацкой подводной лодке?!
Вот такие полумысли-полуощущения бродили тогда в сумерках зачаточного мыслительного аппарата узника Колиного подбрюшья… А ведь если вникнуть без предубеждения и фанаберии, в этих соображениях Уда была логика правды.
Итак, я сообщил вам, господа, тайну Колиного причинного места.
Сразу встает вопрос о Нине, жене Коли. И очень серьезно встает. Потому что подсвинок не умещался в отведенном ему хлеву. Надо ли говорить, чем была для Нины первая брачная ночь? Эту травму Нина пронесла через всю свою жизнь.
После работы ее смена обычно мылась в душевой, и как-то в раздевалке повариха Зина стала по-бабьи жаловаться, что муж ее замучил совсем.
— Ты, Зин, сколько уж живешь-то с ним? — спросила Нина, хотя повариха жаловалась не ей, а раздатчице Алле. Зина стряхнула с плеч бретельки комбинации, сузила плечи и, вытянув руки вдоль бедер, произвела телом серию коротких резких встрясок, в результате чего материя из вискозы съехала по грудям, животу и бедрам и улеглась белым кольцом вокруг белых крупных ног с выпирающими костяшками больных суставов.
— Ну, пятнадцать лет уж живем, — сказала Зина.
— Вот видишь… — Нина вроде как осуждала. Чуть выгнувшись, чтобы расстегнуть за спиной широкий голубоватый бюстгальтер, Нина добавила: — Были б молодые, ну ладно, а то, вон, уж почти сорок… баловство все это… даже как-то и не вяжется…
— А если ему, коту, охота? — Зина решительно сняла большие серые трусы из плотной материи и, видимо, с тугой резинкой, потому что по животу и ляжкам обнаружился бело-синюшный след из мелких, глубоко въевшихся вглубь косых рубчиков.
Нина даже перестала там, за спиной, рыскать вывернутой рукой в поисках крючков и петелек.
— Так ты ж, Зин, вчера говорила, что у вас пять раз за ночь было. Говорила?
— Говорила! — не отпиралась Зинаида. Она взяла мочалку, мыло и шагнула к гулкой клубящейся двери душевой. Но вдруг обернулась к Нине всем большим своим нагим телом. — Ну и что что говорила? А ему и сегодня охота. И завтра будет охота. — Она сделала маленькую паузу. — Вот ты сегодня утром ела?
— Ела, — быстро и почему-то с испугом ответила Нина.
— А в обед тоже ела? Ела, вместе ели, — ответила за нее Зина. — И домой придешь, ужинать будешь. Так? Так и он с этим делом. Поняла?
— У каждого человека на это дело своя норма есть, — встряла баба Нюра, уборщица. Она надеялась на продолжение интересного разговора, но Зина уже скрылась в клубах пара.
Там, в душевой, раскрасневшиеся женщины оживлялись, гул искажал их голоса, что делало их как бы анонимными. Повара, подавальщицы, на-резчицы, посудомойки заводской столовой шумели, смеялись, смешно говорили, зажимая рот под струей воды, короче, мылись голые бабы, возбужденные паром, водой и собственной друг перед дружкой обнаженностью.
Нина чуяла, что Зине хорошо жить с самой собой, и она с не совсем сознаваемой завистью смотрела на ее огромное толстомясое аппетитное тело, которое колыхалось огромными грудями и особенно огромными неохватными ягодицами, — они под завесой воды перекатывались у нее, как две громадные зрелые тыквы перекатываются, терясь боками, на дне телеги, едущей неспешно по неровной дороге. Баба громадных размеров, а ничего в ней, отмечала Нина, не расползлось, было сбито ладно, плотно, так, как вот мужикам, видно, нравится.
Рядом с Зинаидой голышом хорошо смотрелась ее тезка, молоденькая Зина, работала она у них на раздаче. Родом Зиночка была из Мордовии и отличалась благонравностью, безответностью. Однажды один человек заглянул в окно первого этажа общежития и увидел ее под утро спящей в постели, она лежала на спине без ничего поверх смятых простыней, ее освещали с улицы только неоновые буквы рекламы с фасада дома напротив. Это была красота, не ведающая о своих сокровищах. На покатых холмиках грудей, в низинках ключиц, на белом круглом животе словно бы лежала скрадывающая дымка утренних сумерек. Ничего в отдельности, ни утопленного в трогательной ямочке пупка, ни риски перке на руке, ни темных вешек-сосков на вершине холмиков… только зыбкий неясный контур фигуры, доверчивое расслабление спящей невинной плоти и всем вершащий скрытый невидимый центр, вокруг которого вращается диск всей галактики жизни…
