А в это время милиция подъехала к пруду, Алексей как раз подходил к бережку, городок маленький, все друг друга знают, тем более парень в охранных структурах, его мильтоны сразу узнали и под локотки — колись! Да вы что, родного батю, да вы офигели! Ну, наддали ему, нет ли, сказать трудно, все-таки в охранных структурах. Да, но отца родного прирезал. Видать, все-таки наддали. Тот и признался. А куда деваться? Не на брата же валить. А сказки — мол, кто-то зашел в дом, сунул бате нож под лопатку и убежал — сказки для детсадников. Милиционеры были хоть и молодые, но не детсадники же. Увезли.

Все! В одночасье, нет, в одну секунду все кончилось: был муж, хорошие сыновья, любимый человек. И разом начинается новая жизнь. Вернись, вернись назад. Там были и радость, и обиды, и надежды, и безнадежность — но там была все-таки живая жизнь. Вернись!

Что дальше? Понятно что: Алексея отправили в «Кресты», Николая похоронили.

Если раньше, когда Валя ушла от мужа к другому человеку, городок не одобрял ее, то за похороны Николая одобряли. Мол, все заботы взяла на себя. Конечно, помог завод — дал машины и денежки, но главная забота на Вале — это конечно. Народу было много: не каждый день в маленьком городке сын убивает родного отца.

Что поразило всех на похоронах и поминках — Валя от горя разом почернела и постарела. И что характерно, ни слезинки не уронила. Ты поплачь, поплачь, легче будет, нет, ничего не получается. Душа буквально окаменела, черная пустыня, а не душа, охотно бы ушла за Николаем следом, но не имею права. Ну, конечно, у тебя Сева. Но Валя непременно поправляла — у меня Сева и Алеша.

Вот из-за кого ей было тяжелее всего — из-за Алеши. Чего там, Николая жалко, это такое горе, что можно плакать много дней кряду, но тяжелее всего было от вопроса — за что? Ну что отец сделал сыну плохого? Раньше они почти не ссорились. И отец сына любил.

Но ведь так не бывает, что никто ни в чем не виноват. После поминок Валя призналась ближайшей подруге: я одна во всем виновата. Да ты что? Они глушили водку, а ты виновата? Ты не имела права на личную жизнь? Ты их бросила в малолетнем состоянии? А Николай — беспомощный инвалид?

Но уговоры были бесполезными. Я должна была принять текущую жизнь, какая она есть, и не дергаться в поисках личной радости.

То есть у Вали получалось так. Если бы она не ушла, все было бы по-другому. При ней Алеша стеснялся выпивать. Нет, иной раз выпивал, но с товарищами по охранной структуре или с друзьями. Но не дома. А если и дома, то редко и опять же если приходили в гости друзья. И потому мне нет прощенья. Я просто обязана была все рассчитать наперед. Кто лучше меня знает мужа и деток? А я не рассчитала — и вот почему в душе черная пустыня. Надо было терпеть, а не дергаться в поисках лучшей жизни. Я же не рыбка, чтобы искать, где глубже.

Но как-то жила. Понятно, ходила на работу: во-первых, жить на что-то надо, во-вторых, отвлекаешься на товары и покупателей. Но взглянув на нее, даже незнакомый человек понимал — вот у этой женщины непоправимое горе.

Да, а как же друг? Каждый день он заходил на работу, встречал вечерами, предлагал, пожалуй, помощь и звал к себе: все понятно, мужа не вернешь, старшему сыну не поможешь, во всяком случае пока, жизнь между тем продолжается, и я без тебя не могу.

Но Валя, и это понятно, отказывалась: когда у тебя не душа, а черная пустыня, тут не до любви и не до желания приятной радости. Ну, что ты, не могу же я больного мальчика оставить в доме одного. Ну, хоть не на ночь, хоть на вечер. Зайди, может, поговорим, может, легче станет. Нет, легче не станет. Прошу тебя, ты не торопись, я буду ждать тебя, пока не станет легче. Мне никогда не станет легче.

Да, легче не становилось. И тогда Валя начала принимать то, что ежевечерне принимал ее муж. Придя с работы, она принимала бутылочку, но не всю — делила точнехонько на два вечера.

Выпив, она молча и тупо смотрела перед собой в пустое пространство. Так что со стороны могло показаться, что у женщины от горя крыша вовсе стронулась с привычного местонахождения.

Сколько дней это продолжалось, сказать трудно. Но! Напомнить надо, Сева эту отравную влагу на дух не переносил. Но однажды он подсел к матери, вылил в кружку оставленные на завтра полбутылки и разом жахнул. Теперь каждый вечер я буду выпивать вместе с тобой. Сколько ты, столько и я.

Именно это и подействовало на Валю. Не хватало только споить мальчика. Ну да, раньше на кухне сидел отец со старшим сыном, а теперь мать с младшеньким.

И тогда что-то случилось с ней: уронив голову на стол, она громко разрыдалась, а сын гладил ее голову, ну не надо, мама, ну ладно, ну не надо, мама.

Хорошо помнит, в голове мелькнуло: у меня хороший сынок, все он точно просек — ради него я не только с бутылкой попрощаюсь, но и с собственной жизнью.

Она выпрямилась, вытерла слезы: твердо обещаю, этого больше не будет. Пора заниматься делом. Все! Мы с тобой вдвоем. А потом будем втроем.

А дальше что? Дальше была без продыха работа, почти в две смены, поскольку нужны были деньги на адвоката, и несколько раз Валя ездила в «Кресты», надеясь хоть случайно увидеть сына (встречи до суда, сразу сказали, запрещены), и она торчала под стенами тюрьмы и надеялась в толпе таких же бедолаг, что с той, зарешеченной, стороны в каком-нибудь окошке мелькнет лицо ее сыночка. Но нет! Не увидела ни разу. Когда разрешали, возила передачи — все понятно. И возвращаясь после поездок в тюрьму, с удивлением говорила: никогда не думала, что на свете столько несчастных людей.

И это даже странно: подумаешь, она росла принцессой и исключительно на самом лучшем сливочном масле. Но нет! Сколько же вокруг несчастных людей! У нее так получалось, что вот когда-то давно — еще муж не пил, детки были с ней, и Сева здоров — она была до удивления счастлива, словно бы тогда дождей не было, а солнышко буквально ни на минутку не переставало светить, так что жизнь ее была тогда исключительно солнечной.

И говоря о несчастьях других, Валя добавляла тихо: ну, я еще ничего, у меня ведь детки есть — Сева всегда со мной, Алеша не разбойник какой, он попал в тюрьму случайно и обязательно вернется.

Ходила в церковь и просила Господа об одном: ты уж надоумь судей не слишком строго наказывать моего мальчика, это я во всем виновата, и на том свете мне придется плохо, но сыночка пожалей, прошу тебя. Ты только пожалей его, а я на все согласна.

Даже и странно: кто-то станет спрашивать, согласна она или нет. Ладно.

Сколько денег уходило на адвоката, даже страшно подумать. Валя не уточняла, вроде того что коммерческая тайна, ладно, деньги приходят, и они же уходят, лучше, конечно, чтоб они утекали медленнее, чем притекают, но, с другой стороны, какой счет, если необходимо сыну помочь; адвокат всякий раз объяснял: мол, надо бы одну статью перевести в другую, вроде того что ваш сын был в сильнейшем душевном волнении, а может, в еще другую статью, по которой ваш сын оборонялся, а может, но это вряд ли, он просто неосторожно обошелся с предметом кухонного обихода типа ножика.

Тут надо сказать прямо: от этих бед Валя разом постарела, и она не делала прическу скобочкой, а расчесывала волосы как расчешутся, и одежды надевала, акие оденутся, и вконец испортился шатунно-кривошипный механизм, и Валя как бы сразу перешла из одного возраста в другой; если раньше это была граница между женщиной молодой и среднего возраста, то теперь это тоже была граница, но между женщиной среднего и пожилого возраста, так что молоденькие девочки на работе называли ее не Валей, но исключительно Валентиной Ивановной.

Но главное — что-то случилось с ее глазами. Это даже и объяснить трудно. А только разговариваешь с ней, она тебя внимательно слушает, это понятно, да, но глаза ее, странное дело, не протекают сквозь тебя, как сквозь место пустое, и ты как-то уже чувствуешь, что Валя не только слушает тебя, но и понимает, более того, это даже и представить невозможно, ты как-то начинаешь догадываться, что она сочувствует тебе.