Ладно, чтоб сказать коротко: инженер любил Валю, а она, похоже, любила его.
И этот новый ее мужчина каждый вечер встречал Валю с работы. Нет, правда, это даже странно: по телику кино гоняют, политики ссорятся, а ему на это тьфу и растереть — он жену встречает.
Нет, правда, девочки, я даже не знала, что так бывает, тороплюсь домой не потому, что ждут голодные рты, а вот знаешь, человек без тебя буквально жить не может. Теперь я думаю, а что я знала в своей жизни? Даже не помню, любила ли я Николая хоть в молодости, — всю память мою задушил водочным запахом. Хоть в пожилые годы покой и уважение. Это счастье, что я его встретила: всю жизнь прожила бы и не знала, что бывает по-другому, чем у нас с Николаем.
Но! Но не надо так понимать, была одна семья, и сразу другая — и все! и чистое поле, и я иду по этому полю, срываю цветочки и нюхаю их, а что у меня за спиной, ну ничегошеньки не помню.
Этого не было. Валя жила как бы на две семьи. Новый муж (нет, даже и не муж, поскольку с Николаем Валя не разводилась) и постоянная семья.
Когда была свободна (работа, и это понятно, у нее сменная), заходила домой, стирала белье, убирала квартиру, чтоб мужчины не превратили ухоженное жилье в берлогу, готовила еду. А то и в обед забегала. Нет, не кукушка, вот мои младенчики, а я, ку-ку, полетела в другое гнездо. Этого абсолютно не было.
Но городок ее выбор не одобрял.
Потому что к Вале был один вопросик.
Штука в том, что младшенький сынуля — вот как раз Сева — был болен. Лет в пятнадцать он тяжело простудился, и с тех пор у него начались приступы задыхов. В больницах лежал, это понятно. Болезнь назвали коротко и ясно — астма. То есть избегай простуд и нервных потрясений, всегда держи при себе вот такие таблетки и вот такую пшикалку. Как почувствуешь начало задыха, глотай столько-то таблеток и, открыв клювик, делай столько-то пшиков. Ну, если не поможет, вызывай «скорую».
Вот за это Валю как раз и осуждали. У тебя младшенький сынуля болен, а ты ушла к другому. Подумаешь, у нее сердце не ныло, как там мой младшенький, каждый вечер звонила домой, как ты, Сева, подумаешь, она оставила сына на необитаемом острове, а сама уехала в далекую красивую жизнь. Если что, Сева, сразу вызывай «скорую», на отца не надейся (что понятно, «скорая» не примет вызов у заплетающегося языка, а дайте нам что-нибудь более трезвенькое), к тому же приступ все-таки раскочегаривается постепенно, несколько часов, так звони мне, я все брошу (если на работе), прибегу и успокою. А не помогу, так сама вызову «скорую».
Еще раз напомнить: хоть и тревожилась постоянно за сыновей (а какая мать не тревожится), но была в это время именно что счастлива. Главное, постепенно она даже перестала скрывать, что счастлива.
Это, значит, Валя.
Теперь мужчины.
Ну, с Николаем все ясно. Если он засаживал при жене, то чего бы это он начал стесняться засадить влагу без жены. Но мотивчик малость изменился: теперь он засаживал с горя, ну, какая подлая у него жена, ведь она нас бросила, и нет достаточных слов, чтоб выразить, какая она гадина.
Разумеется, это одни догадки, прояснить этот мотивчик уже никто не может.
Да, но с уходом матери старший сын Алексей с устатку — после суточного дежурства — тоже мог засадить бутылочку. Взрослый человек, работает в охранных структурах — имеет законное право засадить.
И тут странная картинка: сидят за одним столом, закуска общая (что сами купили или мама принесла), а бутылочку каждый придавливает свою.
И этому есть объяснение.
Странно даже сказать, но у ребят не было такого: вот маманя, что кукушка, перелетела в другое гнездо, а мы, малые кукушата, разеваем клювики, дай нам червячка, дай сиротам червячка. Что сыновья мать любили, это понятно. Любят даже самых гулящих и бомжищ. Но Алексей и Сева не обижались на мать, что их родного батю оставила, нет, мама хорошая, а тебе, батяня, так и надо.
К примеру, когда Валя приходила домой и там был Сева, так он радостно тянул: мама пришла, чуть не всхлипывал от радости, и они, обнявшись, некоторое время стояли молча, словно после очень долгой разлуки.
Значит, расклад ясен.
Папаня теперь поддавал с горя. Он засадит свое, сидит мрачный и громко зубами скрежещет. И это сердило Алексея. Что понятно: он свое засасывал не с горя, а от переизбытка молодых сил и оттого, что жизнь, вообще-то говоря, радует. И ты, батя, зубами не скрежещи, если сломаешь зубы, я тебе кашку с ложечки скармливать не буду. Не будешь, соглашался отец. Ты как твоя мать. Далее, и это понятно, долго ругал свою жену.
А то Николай на высоте обиды со всего маху грохнет лбом по столу, ну да, освободит нужное место и ба-бах лбом изо всех сил, так выражая отношение к жене и жизни своей, которые оказались довольно паскудными.
Да, а Алексей очень не любил, когда отец ругал мать, и он честно предупреждал: ты, батя, на мать не греши. Я ее в обиду не дам. Будешь на нее бочку катить, я тебя когда-нибудь убью. Убьешь, убьешь, соглашался отец, ты такой.
Нет, даже не представить, что вертится в голове этого молодого человека, путь даже под крепкими парами. Паренек как паренек, не хулиганил, служил как надо, батя на присягу ездил, из полка благодарность присылали, какого орла вырастили, в охранных структурах служит, куда, это понятно, берут не всякого, но лишь отборного человека. Нет, ничего не понять: я тебя, батя, когда-нибудь убью!
Вот в старой песенке поется, пять минут все меняют очень круто. Да одна секунда все может сменить не только круто, но и безвозвратно.
Значит, так. Был конец июня, то есть самый накал белых ночей. Часов десять вечера, и солнце все не скатится с неба. Да, а Сева, собираясь зайти к друзьям и послушать музыку, сидел в своей комнате — он не любил жару и тополиный пух и ждал, пока спадет хоть жара.
А те, двое, размякшие от жары и бутылочек, сидели на кухне. И отец, видать, в тот вечер как-то особо ругал свою паскудную жену, этот вот тощий-тощий и, видать, в корень пошел, а твоя мать и рада, им, бабам, только одно и надо, известно чего.
И вот он, привычно выматерив жену, встал из-за стола, глянул в кухонное окно, потянулся, может, он хотел убедиться, что солнышко падает в залив, и, следовательно, ему, трудовому человеку, пора баиньки, и тут Алексей говорит: я обещал, батя, убить тебя и вот убиваю, и привычным натренированным движением сунул кухонный нож отцу точнехонько под левую лопатку и привычным же движением нож вытащил. Ну да, словно бы он в спортивном зале, и перед ним не отец родной, но исключительно учебная кукла.
Которая повела себя странно для учебной куклы: сползла по стене, встала на колени и упала навзничь. И что характерно, не дышит и глазами не моргает.
Алексей заглянул к брату: пойду на пруд, вода буквально парная.
Ну, что было с Севой, когда он увидел отца в луже крови, говорить излишне. Понятно, покричал от страха. Однако сообразил позвонить в три места: в милицию, на «скорую» и матери — Лешка папу убил.
Первой приехала милиция. Сразу взяли Севу за горло: признавайся, гаденыш, ну, пару раз дубинками огрели, ну, не убивал я, они тут с братом выпивали, но ведь брат не мог убить, это кто-то другой, да кто другой, кто другой, признавайся, а то задушим.
Ну, это не я, заплакал Сева, и мильтоны, видать, поняли, что этот хилый паренек с жидкой бородкой и с жиденькой же косичкой с одного удара не завалит не только что такого здоровяка, как его отец, но и муху.
А где брат? Он на пруд пошел — вода буквально парная. Обычно с тарзанки прыгает.
Одного милиционера оставили ждать «скорую», остальные на пруд.
Тут прибежала Валя: ну, горе и ужас, рассказывать невозможно.
Да, и от всего этого у Севы начался тяжелый приступ.
Приехала «скорая». Доктор трубочкой послушал Николая, глянул ему в глаза, нет, нам тут делать нечего. Милиционер по рации вызвал машину — увозить труп.
Да, а у Севы тяжелый приступ. Сейчас, сыночка, все пройдет, это все неправда, в жизни так не бывает, чтоб Алеша — и папу, так не бывает. После укола Сева раздышался.
