Извилина горела свинцово-сероватым с зеленым отливом светом, который точнее всего можно описать словом «неопределенный».

— Как ртутная лампа, — шепнула Оленька и зябко передернула плечами.

— Поищем другую извилину! — решил Люстиков, берясь за диск направлений.

Локатор, как купальщик из проруби, выскользнул из борозды извилины; поверхность коры больших полушарий погасла. Несколько секунд локатор скользил в зеленовато-серой мгле, обозначая свой путь еле заметными искровыми разрядами, потом осветил новую извилину.

Она загорелась тем же тусклым, неопределенным светом.

Локатор часто мерцал, словно мигал в растерянности.

— Снять торможение! — скомандовал Люстиков. Локатор рванул с места, сразу взяв скорость курьерского поезда. Отработанная извилина гасла с быстротой молнии. Из репродуктора неслось невнятное бормотание; казалось, он захлебывается.

— Перегрев! Перегрев!.. — сдавленным голосом крикнула Оленька.

Запахло резиной. Люстиков выключил аппарат. Стирая со лба пот, он сказал:

— Черт знает что… Непонятно… Никакого сопротивления. Как будто локатор нырял в пустоту. Абсолютная пустота!

Оленька раздвинула шторы и распахнула окно. Стало светло. Медленно рассеивался запах резины. Было тихо, только слышалось спокойное дыхание N.

— Опять неудача, — печально сказала Оленька.

— На сей раз капитальная, — кивнул Люстиков.

— Тебе надо взять отпуск и уехать. Отдохнуть, подумать… — после долгой паузы сказала Оленька.

— С тобой?! — спросил Люстиков.

— Нет, Гришенька. Отец не пустит, да и отпуск мне не положен.

— Как же прошел эксперимент? — благодушно осведомился N, открывая глаза.

— Норма, — неопределенно ответил Люстиков и, помолчав, спросил: — А что было с вами? Интересно, что чувствовали вы?

— Хм… — N пожевал губами. — Я испытывал чувство пустоты, легкости и скольжения.

Накануне отъезда Люстиков и Оля долго гуляли по городу. Им было невесело. Потом сидели над картой, уточняя маршрут. На прощанье поцеловались.

— Не забудешь? — спросила Оленька. — И… и надо тебе вернуться к гамма-лучам.

— Да… конечно, — ответил Люстиков. — Ты меня любишь? Поздно вечером Люстиков пошел в лабораторию — «провести с АДП последнюю ночь». Из корпуса «физиологии животных» доносился сонный лай собак.

Спать Люстиков устроился в том же директорском кресле; маленький и худой, он легко уместился в этом кожаном гиганте. Кресло, казалось, еще хранило тепло внушительных объемов N.

Во сне Люстикова мучили кошмары. Ему представлялось, что неопределенный свет извилин распространяется по земному шару и в тусклом этом свете все становится неопределенным. Люди, слоны, дома, жирафы, кошки теряют привычную форму и превращаются в туманности.

Он проснулся с криком «Не надо!», оттого что привиделась Оленька — красивая, веселая, милая — и ползущая ей навстречу, готовая и ее превратить в туман неопределенность.

У него колотилось сердце, он был весь в холодном поту. Поднявшись, он прежде всего вытащил кресло на лестничную площадку, затолкал его в угол и сильно пнул ногой. Потом побежал к автомату позвонить Оле. «Подойдет папаша, дьявол с ним», — отчаянно подумал он.

Трубку взяла Оленька, и быстро, после второго гудка.

— Тебе не спалось, милый? — тихо спросила она.

Он попытался рассказать свой сон:

— Представь себе мир, залитый серым туманом, и все тает, стушевывается…

— Не надо, — ласково перебила она. — Важно совсем другое…

Ночью в лаборатории, вопреки всякой логике, Люстиков подумал: «Не захватить ли с собой АДП? Мало ли какой материал подвернется в дороге… Установка портативная, уместится в багажнике».

Всю ночь он провозился, прилаживая установку на подвесных резиновых амортизаторах.

Выехал на рассвете. Проезжая мимо Оленькиного дома, длинно просигналил.

Медленно светало. Ленинградское шоссе было еще почти пусто.

Люстиков ехал мимо лесов, озер, ландышевых и земляничных полян, но душевное его состояние было таково, что он не замечал красоты окружающего. Только в попутном почтовом отделении, пытаясь на заляпанной чернилами конторке сочинить открытку Оленьке, он задумался над тем, куда направляется, зачем это путешествие?

«Бегу от АДП к гамма-лучам, а АДП следует за мной даже и физически — в багажнике».

В Эстонии, за Отепя, Люстиков увидел справа от дороги, на берегу озера костер. Огонь всегда притягивает. Озеро Якобсярве — определил он по карте и свернул с шоссе.

Озеро было небольшое, правильной овальной формы, оно заросло камышом. На берегу виднелся освещенный пламенем костра низкий навес для косцов. На грифельном фоне неба чуть светлел луг со стогами сена, казавшимися ледниковыми валунами, часто встречающимися в этих местах.

Якобсярве — как впоследствии, расшифровав фонограммы Питера Крукса, узнал Люстиков — населено двумя сильными самоуправляющимися общинами: Союзом Независимых Раков, который уже сто лет возглавлял Питер Крукс, и Всеобщим Объединением Свободных Лягушек, руководимым Старой Лягушкой. Кроме этих основных племен в озере имеются колонии карасей, красноперок, плотвы, водяных блох, а также несколько щук, с которыми, несмотря ни на что, приходится считаться при решении важных вопросов.

Старая Лягушка ссохлась от времени и ночует в чашечке лилии, не жалуясь на тесноту помещения. Авторитет ее объясняется не силой, как у щук, а житейской мудростью, тактом и тем, что она является дуайеном, если воспользоваться дипломатическим термином, то есть старейшиной среди глав самоуправляющихся общин Якобсярве. Незадолго до описываемого времени Старой Лягушке, по предложению Питера Крукса, была официально дарована экстерриториальность «на поверхности, в глубине и на берегах», как значилось в специальном постановлении.

Против экстерриториальности выступила только щука.

— Я не ем Старую Лягушку, потому что не хочу ее есть. Но если я захочу ее съесть, я ее съем, яеесъем, — со свойственной ей лаконичностью сказала щука.

Питер Крукс пребольно ущипнул оратора могучей клешней — «Я вынужден был это сделать», говорится в фонограмме — и, «в порядке ведения», заметил:

— Ты, щука, слишком глупа, чтобы понять, но ты должна слушаться. Ведь все твои родичи после кончины попадают в меня, мавзолей и саркофаг всего живого, в том числе и твоего хищного рода. И если ты не угодишь на крючок, то тоже будешь покоиться во мне…

Щука оскалила было хищную пасть, но промолчала.

В ночь, о которой идет речь, Питер Крукс проснулся на закате, но раньше обычного, от странной тишины. Закатное солнце просвечивало сквозь плотные облака, и вода была не красная, а черная с еле заметной примесью оранжевого.

Обычно прощанье с солнцем знаменовалось истошным пением лягушек. Исполнив арию, певцы с громкими всплесками плюхались в воду. Крукс не любил ни пронзительного пения, оскорблявшего его слух, ни торопливых всплесков, но тишина встревожила его. Он выполз из своей резиденции между камней, хотя сознавал, что еще слишком рано, и направился к резиденции Старой Лягушки.

Быстро темнело. Старая Лягушка стояла среди плотных белых лепестков лилии и махала ссохшейся лапкой вслед отрядам своего народа, которые из камышей по лугу двигались к болоту. Изредка она квакала короткие напутствия, но слабый ее голос трудно было разобрать.

Когда последний отряд лягушек скрылся из виду, Старая Лягушка взглянула на Крукса и квакнула: