Он поднялся и быстро пошел, почти побежал. Сперва он не сознавал, куда так торопится, потом огляделся, узнал Староконюшенный переулок и обрадовался тому, что избрал единственно верное направление — квартиру Лешки Крушанина. «Великая вещь — инстинкт», — подумал он.
— Здравствуй, Ветеор! — сказал Люстиков, входя в маленькую Лешкину комнату; общепринятое между друзьями сокращение «Ветеор» означало — «великий теоретик».
— Здорово, ползучий эмпирик! — покровительственно отозвался Крушанин.
Он сидел за пустым письменным столом, обремененным только листом бумаги, и, вертя в руке карандаш, пристально смотрел на стену, где, то и дело меняя направление, ползала муха.
— Наблюдаешь многообразие живой природы?! — сказал Люстиков.
— Ага, — не улыбаясь кивнул Крушанин. — Хорошо бы сосчитать…
— У меня задачка позабористее… — Люстиков сел рядом и описал то, что происходило во время опытов со щукой. — Неужели все так просто устроено? — закончил он.
Лицо Крушанина сохраняло выражение отстраненности, но рука его время от времени заносила на листок цифры и строки интегралов.
— Интересно сосчитать, — проронил Крушанин, когда Люстиков замолк.
— Считай, Ветеор…
Крушанин углубился в работу. Минут через двадцать он сказал:
— Твоя мыслеснимательная телега меряет только жалкие скаляры, ну векторы, самое большее. Сложные психические процессы, выраженные в тензорах, не записываются… А к мухе ты напрасно так относишься. Тут проглядывает интереснейший вариант классической задачи «Прогулка пьяницы» в рамках закона случайных блужданий.
— Кто тебе дороже: друг или муха? — спросил Люстиков.
— Что еще?.. Кажется, ясно, — сказал Крушанин и перестал выводить формулы.
— Мне нужен не приговор, а направление поисков.
— Это уж не мое дело, это эмпирика, — усмехнулся Крушанин. — Впрочем, изволь: переделай свою телегу, поставь ее на рельсы, швырни в электронно-космический век.
— Не подойдет… На это ушло бы лет десять.
— Тогда… Не знаю… Тогда попробуй другой объект: с богатой разнонаправленной психической деятельностью и без одной резко доминирующей элементарной эмоции.
— Курицу-дилетанта, карася-полиглота или муху-эрудита? — насмешливо спросил Люстиков.
— Курица?.. Не думаю, лучше попробовать человека.
— А знаешь, это идея, — обрадованно сказал Люстиков и заторопился.
В ближайшем автомате Люстиков набрал Олин номер. Довольно долго никто не подходил, потом послышался сонный бас:
— Чебукин слушает!
— Можно Оленьку? Ольгу Васильевну, — поправился Люстиков.
— Кто говорит? — поинтересовался бас.
— Люстиков! Я научный руководитель Ольги Васильевны.
— Хм… В качестве отца разрешите выразить надежду, что вы научный руководитель моей дочери днем, а не ночью.
Короткий щелчок, и зазвучали гудки «занято».
Пошляк и гад, устало подумал Люстиков. Странно, у такой девушки этакий папаша.
6
Он является деятелем некоторых ответвлений наук, или деятелем искусств, или деятелем, посвятившим себя деятельности других деятелей, а точнее всего, просто деятелем в самом концентрированном значении слова, всеобщим деятелем, этой всеобщностью несколько напоминающим мировой эфир в представлении физиков недавнего прошлого.
Материалы к биографии N
После работы Оленька зашла к брату, что случалось крайне редко.
Коля и Анджей Сыроваров, Колин однолеток, сидели у стола, заваленного крючками, лесками, грузилами, спиннинговыми катушками, блеснами, поплавками, и вели специальный разговор.
— Стравил еще два метра, — оживленно рассказывал Колька. — Судачок килограммов на десять. Повел… Отпускаю еще… Отпустил до отказа. Легонько потянул. Судачок выпрыгнул: честное рыбацкое, не рыба, а дельфин — килограммов двадцать. Тяну. Еще тяну. Подвожу сачок…
— И судак сорвался, — перебил Сыроваров. — Твои новеллы, мон шер Николя, страдают однообразием концовок.
— Коля, — сказала Ольга. — Мне необходимо с тобой посоветоваться.
Теперь Колька позволил себе заметить сестру.
— Со мной, с «пустоцветом», «рыбьей душой»? Не обманывают ли меня органы слуха, Анджей? Не шутят ли со мной злую шутку органы зрения?
— Перестань балаганить, — отрезала Ольга. — Мне… нам нужен человек… ну, словом, талантливый, разносторонний. Ты больше вращаешься… ну, словом, в разных кругах, и я подумала…
— Ты права, сестричка, — кивнул Колька. — Разносторонность — сильнейшая сторона моего интеллекта. По разносторонности меня можно приравнять к шару, у которого число граней бесконечно.
— Нет, нет, — испуганно сказала Ольга.
— Вы правы, — вмешался Сыроваров. — Но не нонсенс ли искать многогранность, когда перед глазами Анджей?!
— Нет, нет… — повторила Ольга. — Мне, нам… ну, словом, нужен человек проявившийся, известный…
— Подумаем… — сказал Колька.
— Поразмыслим, — подтвердил Сыроваров.
— Не подойдет ли Z? — после долгой паузы предложил Колька.
— Ни в коем случае! — Сыроваров отрицательно покачал головой. — Только N. Никто, кроме N.
— Ты прав, Анджей Люсьен, N, или проблема вообще неразрешима.
— Кто он такой, этот N? — растерянно спросила Оленька, читавшая, кроме специальной литературы, одних классиков.
— Вы не знаете?! — всплеснул руками Сыроваров, подошел к полкам, вытащил толстый том «Материалы к биографии N» и громко, с выражением зачитал приведенные в эпиграфе заключительные слова «резюме».
«Всеобщность… мировой эфир… — про себя повторила Оленька. — Пожалуй, это именно то, что нужно Григорию Соломоновичу…»
7
Я испытывал чувство пустоты, легкости и скольжения.
N. Воспоминания
Все в человеке меняется с годами. Подгузник, пройдя стадию коротких штанишек, трансформируется в узкие, облегающие джинсы, а затем в приличной ширины брюки спокойных тонов. Распашонка эволюционирует в пиджак, шапочка с помпоном — в шляпу. Щеки с годами несколько отвисают, глаза сужаются, затягиваются жирком, как постепенно затягивается льдом полынья, единый акварельно-розовый румянец подразделяется морщинами на несколько мелких, исполненных не акварелью, а маслом лиловатых тонов.
На N закон превращений оказал именно такое действие. Только улыбка, отштампованная некогда применительно к юношески округлым щекам, губам, сложенным сердечком, будто в ожидании поцелуя, и широко раскрытым глазам, светящимся неведением, — осталась прежней.
От времени она лишь несколько погнулась и переместилась вбок на слишком обширной для нее плоскости лица — скособочилась, если позволительно применить такое вульгарное, хотя и точное выражение.
Оленьку, направленную для переговоров, N встретил благосклонно.
— Во имя науки я готов на все, — проговорил он, выслушав сбивчивые объяснения. — Едем! Такси!
Однако Оленьке он почему-то не понравился.
— Может быть, выставим? — шепнула она в препараторской Григорию Соломоновичу. — Какой-то он…
— Человек как человек, — перебил Люстиков. — Поздно перерешать.
Им владело лихорадочное нетерпение.
— Как знаешь, — грустно сказала Оленька.
Специально для N из кабинета директора Ветеринарного института в лабораторию притащили глубокое черное кожаное кресло.
— Устраивайтесь поудобнее, — сказал Люстиков. — Для успеха эксперимента необходимо сбросить физическое и нервное напряжение.
N закрыл глаза.
Люстиков собирался подключить электронаркоз, но пациент уже спал.
— Удобный объект, — с сомнением в голосе проговорил Люстиков и, помолчав, как обычно, скомандовал: — Включаем мыслесниматель! Следи за приборами, Оленька! Опыт ответственный. Включаем трансформатор!
Щелк: локатор отыскал и осветил извилину. Но странное дело, она излучала не фиолетовое свечение, типичное для недавней информации, и не лучи, близкие к инфракрасным, характеризующие информацию эпохи детства и юности.
