Что мы везем? Муку, картошку, стулья, психрометры, уголь, лук, бензин, сапоги, зеркало, крупу гречневую и крупу манную, сигареты «Памир», ломы, бумагу писчую, валенки, капроновый фал, патроны, счеты канцелярские, ватники, лавровый лист, очки противосолнечные, меховые шапки, консервы. Мы везем все то, что необходимо человеку, где бы он ни жил — на леднике, в городе или маленьком селе. Но есть и одно отличие, о котором мы, живя в обычных условиях, нередко забываем: вещей у человека не должно быть много. Их должно быть ровно столько, сколько нужно — как у зимовщиков на леднике.

Я удобно устроился на вьючном седле, подложив под себя два ватника для мягкости. Везу «культуру» — банки с кинолентами. Справа у меня «Черное солнце» и «Следы уходят за горизонт». Слева «Пышка» и «Сердца четырех». «Черное солнце» время от времени врезается в но?у. Терплю ради искусства.

Ближе и ближе ригель. Черные точки на глазах вырастают и превращаются в человеческие фигурки, машущие нам руками. Зимовщики что-то кричат. Наконец, расслышали:

— Кино привезли?

Я наливаюсь гордостью: как-никак именно я привез банки с кинолентами.

Ступаем на каменистую площадку перед домом, напоминающим разрезанный вдоль цилиндр. Площадка окурена жизнью как старая трубка: сделаны скамейки, какие-то таблички с именами и фамилиями, у валунов стол для пинг-понга. Только отцветшие эдельвейсы говорят о высоте — 4169 метров над уровнем моря!

Зимовщики первой развьючивают мою лошадь, бережно несут банки, читая на ходу названия:

— «Пышка». Про любовь!

— «Следы уходят за горизонт». Наверное, не про любовь.

— «Сердца четырех». Это уж точно — про нее…

Поспешный обед — и на рысях вниз. И снова кривые лезвия ручьев, подъем и спуск, и усталые лошади, срывающиеся вниз, приседающие на спусках на задние ноги. Тяжелое дыхание животных и людей, наверное, слышно далеко по ледяной реке. Уже в темноте возвращаемся к нашему табору. Ужинаем, сидя у костра на брезенте. Маркамыл-ага подбрасывает в костер арчу. Костер разгорается жестким блестящим пламенем и жжет лицо. Лошади, хрумкающие ячмень, фыркают, поворачиваются к костру. В глазах у них вспыхивают зловещие огоньки. Я вспоминаю тот далекий красноватый отблеск пропановых баллонов в толще ледяного купола, встаю, подсыпаю лошадям в торбы зерна.

Лица караванщиков неподвижны. За весь день я едва ли слышал от них полдесятка фраз. О чем они думают? О том, что сегодня захромала Васька — серая многоопытная кобыла, которая ходит по леднику всю жизнь и чует самые хитрые трещины за метр? А может, они думают о больших городах, о том, как вечером на улицах светло от огней, как торопятся люди в театр или медленно гуляют по асфальту под деревьями? А может, они думают о разбитом психрометре, за который вычтут из зарплаты? О семье, оставшейся в Оше? Или о том, что вот-вот начнутся метели, а они успели забросить зимовщикам только половину грузов? Кто знает, о чем они думают?

Ударил ветер с крупинками снега, заметалось пламя костра, захрапели лошади, будто почувствовали в темноте невидимую нами опасность. Поднялся караванбаши, прищурившись, вгляделся в тьму:

— Зима скачет, — сказал он, — Скачет к нам на коне…

И какое-то подобие улыбки увидел я впервые за все время на его лице.

Эту историю я узнал сначала от Анатолия Ивченкова — начальника станции «Ледник Федченко». Потом мне рассказал кое-что караванбаши Мирзобадалов, который в ту зиму оставался в Алтын-Мазаре, ухаживая за больными лошадьми.

— Наша работа, признаться, довольно однообразна, — начал рассказ Ивченков. — Изо дня в день, из ночи в ночь — одно и то же. Каждые полтора часа, круглый год, мы ведем наблюдения за солнечной радиацией, режимами ветра, влажности, давления, температуры, накоплением снега и льда, движением ледника и его температурным режимом. В конечном счете, от этой ежедневной, кропотливой, требующей добросовестности и аккуратности работы зависят в какой-то мере долгосрочные прогнозы. А с ними и жизнь многих миллионов людей…

В рассуждениях А. Ивченкова нет ни капли преувеличения. Ледниками на нашей планете покрыто всего десятая часть земной суши. Но почти все запасы пресной воды — 97 процентов — заморожены в горных ледниках и полярных шапках.

Что касается ледника Федченко, то в его систему входят 127 больших и малых ледников. Здесь начинается великая среднеазиатская река Аму-Дарья. Будут жить ледники, будет и вода, а с ней и жизнь.

Ученых остро интересует: отступают ледники и, в конечном счете, Средняя Азия усыхает или же нет? За тридцать последних лет четыре памирских ледника (Федченко, Бивачный, Косиненко и Малый Танымас) потеряли около 1700 миллионов кубометров льда. А климат за прошедшие годы практически не изменился.

Климат не изменился, а ледники тают. В чем тут дело? Видимо, это связано с процессами горообразования. С поднятием и опусканием гор и их отдельных частей. К этому выводу пришли ученые, работавшие на леднике Федченко во время Международного геофизического года.

«Понижение абсолютной высоты территории, — говорится в монографии «Ледник Федченко», — обусловливает потепление и, следовательно, уменьшение оледенения. Согласно данной гипотезе, мнение некоторых авторов об истощении запасов влаги в горах Средней Азии, в частности на Памире, оказывается неверным. После очень длительного перерыва, который может продолжаться миллион лет, роль активного аккумулятора влаги примут на себя нагорья Восточного Памира… Западнопамирские долины пересекут ледник Федченко и в конечном счете протянутся на Восточный Памир. По этим артериям на равнины Средней Азии по-прежнему будет идти влага, ежегодно пополняемые запасы которой на Памире неисчерпаемы».

Некоторые ученые настроены не столь оптимистично. Они придерживаются теории «умирания ледников», а с ними и жизни в долинах. Не последнюю роль в этом жизненно важном для нас споре играют наблюдения метеорологов «Ледника Федченко».

— Это была моя третья зимовка, — продолжал Ивченков. — Две прошли ничего. Без приключений и отпуска. Жизнь, конечно, не больно веселая. Сидишь на ригеле как попугай на табурете. Задуют метели — а их у нас хватает, — только на площадку и высовываешь нос. Поневоле все время в доме, в одних и тех же комнатах бок о бок с ребятами. Иной раз так хочется побыть одному — все бы отдал. Зимовка она и есть зимовка. К концу, особенно, многое уже раздражает. Тот ест не так. Другой не так смеется. Тут надо держать себя в руках. Сорвешься — потом не поправишь.

— Как, спрашиваете, держать себя? Первое — работа. Второе — работа. И третье — тоже работа. Я лично так думаю: трудолюбие, высокая квалификация и любовь к своему делу. Иначе на зимовке не удержишься.

Зимовал со мной Р. второй раз. Тоже в отпуск не пошел, хоть я ему и говорил, что надо передохнуть. Р. — веселый парень, на гитаре играл. Бывало, возьмет гитару да запоет — глядишь и отойдет сердце.

Любая весть из дому воспринимается на зимовке как бы через огромное увеличительное стекло. В обычных условиях и внимания не обратишь. А тут — конец света прямо. Запоет, значит, парень — и легче. Пес мой его любил очень. Собаки чувствуют человека: кто добрый, а кто злой. Это я точно заметил. Одного зимовщика невзлюбил. Бросается — и все. А пес здоровый — датский дог. Один раз укусил, другой. Вижу, дело плохо, изуродует парня. Пришлось с псом расстаться. А вы бы как поступили на моем месте?

Так вот про Р. Не выдержали у него нервы. Сначала почти месяц из дому вестей не получал. Потом радиограмма пришла, да какая-то суховатая. Вроде протокола профсоюзного собрания: «Дескать, живы-здоровы, общее течение жизни признаем удовлетворительным».

Просыпаемся в одно зимнее утро — Р. нет. Он как раз в ночь дежурил. Начали искать. Кинулись, конечно, в сторону перевала Кашал-Аяк. Ригель здесь обрывается круто вниз, как раз недалеко от метеостанции. Может Р. оступился в темноте и лежит под скалой? Был такой случай лет двенадцать назад.