Последнего татарника огонь
В тот миг погас на Куликовом поле,
Когда от боли озверевший конь
Его прибил железною подковой.
Закат угрюмо трогал высоту.
Стихала битва.
Пахло тенью росной.
Был страшен конь:
Мундштук горел во рту,
Ломая зубы,
Обжигая десны.
Был страшен конь, окрашенный зарей:
В его крестце с утра стрела торчала,
И он весь день метался одичало
Над трупами, над влажною землей.
Века...
Века с того минули дня.
Минули Освенцим и Хиросима.
А я все слышу
Крик невыносимый,
А я все вижу
Этого коня.
Все вижу я,
Как с кровью пополам —
Не рьяно, а устало, постепенно —
Еще зарей окрашенная пена
В два ручейка течет по удилам.
Погасни же, кровавая заря!
Яви прохладу, тишину на раны...
Из векового древнего тумана
Глядит на мир восьмое сентября.
Я все понять бы в том тумане мог,
Я все коню безгласному прощаю,
Но как он боль, скажите, превозмог,
Когда ушел,
Погасший,
Из-под ног
Татарника неяркий огонек,
Гореть и жить уже не обещая?!
Кто был хозяин этого коня —
Не мне судить!
Да и не важно это.
Коня, не увидавшего рассвета,
Мне жаль с высот сегодняшнего дня.
Он умирал,
Не ведая о том,
Что я спустя века
О нем припомню,
Что я приду на Куликово поле,
Сорву татарник бережно, с трудом.
С трудом...
И он горит в моих руках
Среди степной и обнаженной сини,
Напоминая жизнь мою в веках,
И смерть мою,
И воскрешенье ныне.
Легли колюче на мою ладонь
Четырнадцатый век с двадцатым веком.
А там,
Над Доном,
Бродит мирный конь
И слепо доверяет человеку.
