– Ах, ну что же, ладно, проходи. – Он провел археолога по коридору к винтовой лестнице, ведущей внутрь. – Я сообщу Patrón’у, что его любимый пещерный человек сгорает от нетерпения встретиться с ним. Располагайся, чувствуй себя как дома. Выпей.

Археолог остался с Альфонсо ждать в полумраке. Перед самым большим в мире телевизором стояли два повидавших виды дивана, на которых они и расположились. Мэддокс сцепил ладони над маской, которая накрывала его пах, и разглядывал пуленепробиваемые окна. В одной из панелей он заметил три отверстия от выстрелов. Пули были выпущены изнутри.

Альфонсо затянулся сигаретой и почесал подбородок.

– Ты настоящий идиот, в курсе?

– Regalame un tabaco, compa[12].

Альфонсо бросил ему пачку и зажигалку:

– Последняя воля умирающего.

Здесь каждый улыбался, не испытывая никаких эмоций. Звук шагов по ступеням. Два человека. Первый остановился на лестничной площадке. Левая рука расположилась на перилах, правая сжимала в кармане ствол пистолета. Рейес был невысок, приземист. Его массивная грудь медленно поднималась и опускалась, он тяжело дышал. Он был одет в тренировочные брюки и белое пончо. Соломенная шляпа с развевающимися розовыми лентами скрывала большую часть его лица. Дикое сочетание местного колорита. Черному археологу не терпелось посмотреть на ухо, но он пересилил себя и опустил голову.

– Ты хотел со мной поговорить? – Тон Рейеса был ровным, но холодным.

Археолог учтиво кивнул и достал маску. Он гордился своим испанским, знал, как правильно себя преподнести. Скромно и в то же время витиевато.

– Patrón, con todo respeto[13], сегодня я принес вам восхитительное сокровище. На то, чтобы откопать его, у меня ушло два дня.

Ответа не прозвучало. Никто не может поговорить с Рейесом. Никто даже не видится с Рейесом. У археолога пересохло в горле. Он понял свою ошибку.

– Этой маске пятьсот лет, – продолжил он. – Она принадлежит музею. Это обложка «Time Magazine». Эта маска была создана, чтобы превратить могущественного человека в бога.

Рейес уставился на него, словно лицо Мэддокса было охвачено пламенем.

Черный археолог сделал еще одну попытку, на этот раз более прямо.

– За нее легко дадут больше двадцатки, но я возьму десять. Сегодня.

Рейес не смотрел ему в глаза. Сначала археолог подумал, что всему виной его корявый испанский, но потом осознал более унизительную правду: Рейес игнорировал его, потому что он – больной на голову наркоман, который лебезит, чтобы выцыганить денежки на очередную дозу. В груди вскипела черная злоба. В порыве гнева он мог совершить глупость. Голени под джинсами дрожали. Бешено тикали часы, или, быть может, это колотилось его сердце.

Наконец Рейес швырнул пачку песо. Сверток упал, да так и остался лежать, словно мертвый зверь, к которому никто не хотел прикасаться. Альфонсо забрал маску. Черный археолог опустился на колени перед деньгами, понимая, что пересчитывать не стоит.

– А теперь принеси мне следующую, – прорычал Рейес.

Она оделась в черное. Цвет монахинь и ведьм, цвет самых отдаленных уголков вселенной, где гравитация не оставляет лучу ни единого шанса вырваться из кромешной тьмы, название маленьких ящиков, установленных в самолетах, тех самых, что объясняют причины катастроф. Она выбрала зеленые сережки под цвет глаз, лифчик, который подчеркивал соблазнительное декольте. Застегнула на лодыжках ремешки сандалий, прибавивших к ее росту три дюйма – ровно столько, сколько было нужно, чтобы смотреть прямо в глаза своему жениху.

Она подъехала к музею и позволила парковщику припарковать свою машину. Было так морозно, что выдыхаемый воздух напоминал дым.

– Я ненадолго, – бросила Анна парню, протягивая ему пару баксов. – Поставь у выхода.

Вечеринка была в самом разгаре. В зале с высокими потолками непринужденно вели светские беседы и обменивались последними сплетнями модные гости. Геи в обтягивающих брюках и галстуках цвета спелого мандарина. Бледные нимфетки в мини-юбках из тафты, ковбойских шляпах с небрежно заплетенными косами или в очках Кларка Кента[14] словно пытались доказать, что могут быть красивыми, как бы уродливо ни вырядились. Важные персоны, меценаты, потомки Рокфеллеров и Гуггенхаймов, женщины с именами вроде Тутти и Фрито. Их тонкие волосы были уложены в прически, напоминающие шлем гладиатора, а покрытые пятнами запястья бессильно свисали под тяжестью браслетов.

– Я буду твоим отражением, – мурлыкала в колонках «The Velvet Underground»[15].

Анна взяла с подноса бокал шампанского, провела рукой по платью, разглаживая ткань. На ее пальце сверкнуло помолвочное кольцо. Мимо проплывали знакомые лица. Художники. Знаменитости. Критики. Мужчина, который принуждал ее переспать с ним. Она ответила, что больше не занимается этим. Она была вместе с Дэвидом. Моногамия, добродетель, больше похожая на болезнь. Забавный факт из мира животных: самцы богомола не способны к совокуплению, когда у них есть голова, поэтому половой акт у богомолов начинается с того, что самка откусывает голову своему любовнику. По всей видимости, нечто подобное произошло и с Дэвидом. Он потерял голову на Сентрал-Парк-Уэст, пока его тело трахалось в Виллидж[16].

Шампанское ударило ей в голову. После утреннего сахарного пончика у нее во рту не было ни крошки.

Анна осушила бокал, взяла еще один, затем отправилась на поиски жениха. На стенах висели изображения банок супа «Кэмпбэлл’c», фото Мэрилин Монро, безвкусные черно-белые кадры из фильма «Фабрика». Все дешевое, яркое, кричащее и повторяющееся.

Она нашла его в окружении поклонников в зале Дэмьена Херста – он вел светскую беседу около акулы в формалине. Анна взглянула ему в глаза и ничего не почувствовала. Их три года, проведенные рядом, будто зайцы в шляпе фокусника. Вместо того чтобы влепить ему пощечину или дать волю эмоциям, она ушла в себя и позволила своему лицу засиять безграничной любовью. Она раскрыла ему всю себя, пожалуй, впервые в жизни. Всего несколько часов назад она пошла бы на что угодно, лишь бы сделать его счастливым.

Дэвид отблагодарил ее игривой усмешкой. Круг поклонников разомкнулся, давая ей возможность присоединиться.

Черный, цвет скорби.

Черный, цвет, который ты никогда не сможешь вернуть обратно.

– Анна, – произнес он. – Ты выглядишь…

Она скользнула к нему в объятия и приникла губами к его губам. Это был не просто легкий сердечный поцелуй в честь встречи или воссоединения после долгой разлуки, но полноценное объятие всем телом. Обнаженные руки обвили голову Дэвида, пальцы нежно играли с его короткими волосами, грудь, вздымаясь, терлась о лацканы его пиджака, а низ живота дразняще прижимался к его бедрам, да, в том самом месте. Он замер, смутился, удивленный, но затем привлек ее к себе. Анна вложила в этот поцелуй всю себя, три года безумного влечения и доверия, три года планов на завтра и послезавтра, три года гребаной моногамии. Ее язык медленно проник в его рот в ту секунду, когда ее ладонь скользнула в его нагрудный карман.