Игрушка, забава для ученого-отшельника.
- Ну что же, - приободрился Айнштайн. - Давайте пока займемся калибровкой.
Пропп едва не фыркнул, но сдержался. Когда Айнштайн только задумывался о первых опытах с резонаторами, он как-то раз прочитал в "Вестнике физических наук" о корпускулярно-волновом дуализме, посмеялся и сказал, что это очевидным образом следует из функционала, открытого им еще в начале войны. Пропп имел неосторожность попросить подробностей. Через восемь часов работы и двадцать исписанных мелким почерком листов он сдался и снова занялся более понятными вещами - калибровкой сопротивлений. С той поры слово "калибровка" будило специфические воспоминания, из тех, что со временем вызывают добродушную ухмылку. Но только со временем.
- А после надо будет подогнать...
Слова профессора прервались стуком сверху - кто-то с силой барабанил по входной двери. Айзек и Франц переглянулись.
- Доставка должна быть только завтра, - произнес Франц. - Я пойду, посмотрю...
Это оказалась не доставка, не почта и даже не полиция. Всего лишь посыльный, но какой это был посыльный! Высокий, широкоплечий, похожий скорее на циркового силача. Могучие плечи распирали форменную тужурку-мундир с высоким стоячим воротником и крупными золочеными пуговицами. У верхней петлицы в лучах полуденного солнца сверкал черно-белой эмалью круглый значок с непонятным символом вроде перекошенной трехлучевой снежинки. Пока Франц щурился от солнца, посыльный заученными механическими движениями протянул ему конверт из плотной кремовой бумаги с многочисленными печатями и зубчатой каймой.
- В честь дня рождения профессора Айзека Айнштайна, ему предписывается явиться на торжество, устраиваемое Королевской академией наук... - атлет обозрел Проппа сверху донизу одним долгим взглядом, в котором явственно читалось высокомерие. - С сопровождением. Сегодня в шесть вечера за вами пришлют экипаж. Пригласительные билеты прилагаются.
Четким движением он отступил на шаг и отсалютовал непривычным образом, выбрасывая вперед и в сторону руку, развернутую ладонью вниз. Потом посыльный развернулся на месте и двинулся в сторону от дома. Франц стоял, растерянно сжимая в руках конверт и пытаясь понять, что бы все это значило.
Затем Айнштайн с не меньшим изумлением смотрел на извлеченные из бумажного вместилища открытки и два пригласительных билета.
- Хм... - пробормотал он. - Кто подписал... А, Макс Вебер... хм... приличный человек вроде... Ладно, пойдем, все равно на сегодня дел осталось - всего ничего. Только вот... где мне взять приличный костюм?..
Франц Пропп сам не заметил, как постепенно превратился в подобие "отшельника Айнштайна". Работа у профессора не оставляла времени на суетные занятия мирской жизни. Привычка жить по собственным, 26-часовым суткам и не обращать внимания на такие мелочи, как восход Солнца тоже не способствовала интеграции в общество, а когда три года назад Франц перебрался на постоянное жительство в дом-лабораторию Айзека, он вообще перестал выбираться в город, ограничиваясь короткими пешими прогулками. Для общения с окружающим миром хватало телефона и курьеров.
Поэтому, когда ровно в шесть вечера роскошный лимузин затормозил у порога дома, Проппу было весьма стыдно за поношенные старомодные костюмы, поеденные молью, с намертво въевшейся пылью. Увы, ничего лучшего в скудном гардеробе не нашлось. После свободных сорочек и лабораторных халатов выходная одежда казалась одновременно и тесной, сковывающей движения, и мешковатой, удушающей. Франц то и дело подтягивал спадающие брюки и натягивал пониже слишком высокие рукава пиджака, а от галстука пришлось отказаться - Пропп забыл, как надо его повязывать. В противоположность своему помощнику, профессор вышел из дома, лихо помахивая зонтиком, который использовал вместо трости, и определенно не испытывал ни малейшего неудобства. Хотя смотрелся примерно как приглаженное и побритое огородное пугало - не хватало только клочьев сена в прорехах.
Вечерело, машина ехала быстро. Франц вглядывался в окно, не узнавая проносящийся за стеклом город. Общая планировка, разумеется, не изменилась, но вот антураж... Сразу бросалось в глаза обилие людей в форме, казалось, что вернулись времена "старых кайзеров", когда в мундирах ходили даже почтальоны и учителя. Почти каждый прохожий был либо в строгой форменной одежде, либо с какой-нибудь символикой в виде нашивки или значка. В основном варьировались волчья голова и уже знакомая "снежинка", в которой Франц не без усилий вспомнил какой-то старинный языческий символ. Почти на каждой стене виднелись отпечатанные в три краски листовки и плакаты, от крошечных, с ладонь величиной, до здоровенных полотен в рост человека. Листовки тиражировали один и тот же портрет - бородатое лицо человека средних лет, с одухотворенным взглядом, устремленным куда-то вдаль. Еще встречались рисунки молодых людей с гипертрофированными мышцами и пышнотелых фрау. Персонажи занимались разнообразным созидательным трудом, а где-нибудь в углу или на заднем плане обязательно присутствовал солдат в каске с непременной "снежинкой"-трикселем. Наверное, символизировал охрану труда от чего-нибудь. На крупных перекрестках стояли бронеавтомобили, новые, незнакомые Францу машины с хищными угловыми очертаниями и строенными пулеметами. Даже общественный транспорт изменился, не осталось ни одного старого привычного трамвайчика, вместо них по рельсам громыхали двухэтажные страшилища, раза в два побольше прежних.
Проппу очень сильно захотелось вернуться обратно, в уютную безмятежность лаборатории, где все понятно, упорядочено, и даже катастрофы проходят в соответствии с теорией и планом. Он не узнавал этого города и физически ощущал его недружелюбие. Словно машина уносила их с профессором вглубь гигантского муравейника, живущего по своим законам, непонятным и враждебным человеку.
Когда лимузин подкатил к академии, неудобство переросло в откровенный страх. Само здание осталось на месте, но пережило невероятные изменения. Исчезли фигуры грифонов, обрамлявшие широкую лестницу из светло-серого мрамора, пронизанного прожилками черного и белого цветов. На месте этих символов мудрости и знания теперь громоздились жутковатые горгульи с оскаленными пастями. На стенах, по обеим сторонам парадного входа, висели длиннющие черно-белые полотна с красной каймой и вездесущим трикселем. По центру, прямо над верхней балкой широких дверей расположился большой, два на два метра, портрет все того же бородача Под ним сверкали начищенные металлические буквы, складывающиеся в латинское изречение - что-то про науку, которая сделает человека свободным. Окна были забраны тяжелыми коваными решетками, кажется даже с шипами, словно академия готовилась выдержать осаду схизматиков от науки. Здание будто нависало над человеком, подавляя его угрюмой мрачностью и злобным величием.
Снаружи не было ни одного человека, но в самой академии профессора ждал пышный и помпезный прием. Контраст между безлюдьем и праздничной толпой не прибавил Францу уверенности. Пропп следовал за Айнштайном по красной дорожке, меж двух рядов восторженных почитателей и продолжал отмечать изменения, явные и скрытые от поверхностного взгляда. Бюстов основоположников мировой и немецкой науки значительно поубавилось, но длинная галерея вдоль стены не поредела - место выбывших заняли другие. Всматриваясь в бронзовые лица с гладкими слепыми глазами, ассистент пытался вспомнить, кто эти люди и чем они знамениты, но не мог. Более того, он был почти уверен, что никогда не читал о них в академических учебниках и не слышал на лекциях.
В конце пути, в компании репортеров, ученых ждал почетный президент академии Макс Вебер, дородный и лощеный, с огромными старомодными бакенбардами. Он раскрыл объятия навстречу профессору и, окруженный фотовспышками, радушно произнес:
- Господин Айнштайн! Блудный сын славной немецкой науки! Мы счастливы вновь приветствовать вас в стенах храма знаний!
