– Простила, куда ж я денусь, – улыбнулась Птаха то ли грустно, то ли смущённо. – Это ж она из-за ревности... Смешно даже. Меня – к тебе!
– А что, я не в твоём вкусе? – С вялой шутливостью навья приподняла бровь и уголок губ.
– Да не то чтобы... Ну, как сказать... – Птаха засмеялась, потирая щёки от неловкости.
– Ладно, замнём, – усмехнулась Северга, легонько тронув её за плечо. – Я рада, что между тобой и мной снова мир. Признаться, на душе полегчало.
– И у меня тоже, – серьёзно сказала Птаха. И перевела разговор в другое русло: – А к тебе, я вижу, Свелла ходит?
– Ну да, заглядывает в гости... – Северга присела на корточки, выковырнула из-под снега клюкву, бросила холодные, прихваченные морозом ягодки в рот. – Только не для того, о чём ты подумала.
– Я ничего и не подумала. – Птаха тоже присела и принялась ковырять клюкву из-под снега. – Её вообще трудно в чём-то таком заподозрить... У неё тоже дар есть, как у Бабушки. Вот она и ходит вся этакая... нездешняя. Ни на кого не глядит, ни с кем не дружит. Из-за дара это, конечно.
Свелла навещала Севергу довольно часто и всегда приходила не с пустыми руками – то кусок мяса поджаренного приносила, то дров для очага, а порой помогала навье по хозяйству. Говорила девушка мало, а если Северга к ней обращалась, отвечала кратко, но всегда старалась возместить свою немногословность скромной и приветливой улыбкой. Много в ней было от Бабушки: и черты лица, и звёздная бездна в глазах, и несвойственная для её молодых лет мудрость... Её чарующая, как тихая озёрная гладь, невозмутимость осеняла Севергу грустноватым умиротворением, помогала воспрянуть духом; да, костлявая дева в белом теперь неотступно следовала за навьей по пятам, ожидая своей дани, но Северга уже привыкла к ней. Ожидание кончины присутствовало во всём – в хрусте снега под ногами, в морозной свежести воздуха, в гулкой тишине древесных стволов, но сердце Северги ожидало встречи с осколком иглы спокойно. То, что Свелла не была склонна к болтовне, навья считала большим достоинством. Порой они просто сидели и молчали рядом, но молчание это стоило беседы длиной в десятки тысяч слов.
Зимой навья нашла способ худо-бедно добывать себе пропитание самостоятельно: она пристрастилась к подлёдной рыбалке. До реки, где водилась отменная стерлядь, было вёрст двенадцать, но Северга наловчилась туда добираться на лыжах, которые сделала сама из ели, обтянув кожей. Такое приспособление для ходьбы по снегу она подсмотрела у северян, когда в прошлый раз была в Яви на разведке. Больших сил рыбалка не требовала – в самый раз для ослабевшей навьи, а упорства ей было не занимать. Закутавшись в плащ из оленьих шкур, она сидела над лункой, а её ногам не давали замёрзнуть сшитые Свеллой меховые сапоги. Возвращалась она всегда с уловом – когда маленьким, когда большим, но пустой не приходила ни разу: изобильна была река. По берегам её тёмными стенами стояли ели – островерхие стражники морозной тишины, а серый полог зимних туч то и дело сыпал на землю белые хлопья снега. Порой, выловив много рыбы, навья тащила добычу за собой на саночках, тем облегчая себе усилия.
Однажды по дороге с рыбалки её накрыл приступ. Земля качалась, лес гудел похоронным звоном, и Северга, рухнув на колени в снег, скрючилась, снедаемая изнутри зубастым, огнедышащим чудовищем-болью. Костлявая дева раскинула над ней полог своего белого балахона: «Засыпай... Засыпай...» Снежная перина сковывала бескрайним смертельным покоем, и уже не полагалась Северга на врождённую живучесть навиев: слишком мало в ней осталось сил, дотлевали они и угасали свечкой на ветру. До стойбища оставалась ещё половина пути – огромная, непреодолимая половина...
– Вставай... Вставай, замёрзнешь! – перезвоном инея прозвучал нежный девичий голос.
Её тормошили чьи-то настойчивые руки. Сквозь марево боли Северга не могла разобрать лица, но сердцу мерещилась Голуба, и ёкнуло оно, заплакало от памяти о том зимнем дне, когда дочь Вратены отхлестала её прутиком.
– Что, в груди больно опять? – Звёздная бездна тревожно смотрела на Севергу, и навья узнавала молодую Бабушку. – Сейчас... Сейчас попробую помочь.
Тёплая ладошка нырнула под одежду и легла напротив изгрызенного болью сердца. Повеяло свежим, морозно-чистым воздухом, который остудил жжение под рёбрами, и взор навьи прояснился. Над нею склонилась обеспокоенная Свелла; уж какими судьбами она тут оказалась, оставалось лишь гадать.
– Ну как, легче? – вперив зимний мрак своих пристальных глаз в навью, спросила девушка. – Вижу, легче. Так, попробуем встать...
Кое-как с её помощью Северга поднялась, но земля всё ещё качалась под ногами. Настала та дикая слабость, которая охватывала её в первые часы после приступа. Облапив девушку и тяжко, загнанно дыша ей на ухо, навья глухо прохрипела:
– Умница моя... Хорошая моя. Не дойти мне... Не смогу.
Та поглаживала Севергу по лопатке, шепча:
– Сможешь... Ради дочери ты сможешь всё.
Она знала, как подхлестнуть в навье дух преодоления. Совсем было угасший, он ожил, расправил крылья над вершинами елей. Объятия разомкнулись, но лишь на миг: Свелла закинула руку Северги себе на плечо.
– Давай...
Увы, через несколько шагов Северга опять сползла в снег: душа еле держалась в слабом теле, дыхание бабочкой рвалось покинуть грудь навеки. Но Свелла не сдавалась и не позволяла сдаться ей.
– Ладно, сделаем иначе, – сказала девушка решительно.
Нацепив лыжи Северги и привязав верёвку от санок с добычей к своему поясу, она взвалила навью себе на плечо. Сильная и крепкая, она только крякнула под тяжестью безвольного тела, а уже в следующий миг заскользила по слою хмари – у Северги от скорости в ушах засвистело. Оставшиеся шесть вёрст пропели выпущенной стрелой, и вскоре Свелла опустила Севергу на лежанку.
– Ух, рыбы-то сколько, – пыхтела она, складывая добычу навьи у шатра и присыпая снегом. – Славный у тебя улов.
Она сварила в котелке Северги рыбную похлёбку с кореньями. От очага веяло теплом, хлопочущая Свелла отбрасывала на стенки шатра беспокойные тени, и навья медленно, но верно согревалась. Боль ушла, провалилась в мягкий сумрак глаз девушки, и навья, с трудом разомкнув сухие губы, проговорила:
– Благодарю тебя, милая...
Свелла ничего не ответила. Она напоила навью рыбным отваром, а куски стерляди вынула из котелка, чуть остудила и очистила от костей. Отщипывая ломтики мяса, она клала их Северге в рот.
– Тебе сейчас горяченького надо, – приговаривала она. – Кушай, набирайся сил.
Вместо боли внутри разливалась сытая тяжесть, от которой склеивались веки, и Северга провалилась в дрёму.
Полог туч не рассеивался ни днём, ни ночью. До Кукушкиных болот не долетали отголоски войны, но Северга знала, что она идёт. Временами она улавливала ногами дрожь и стон земли, а в тишине зимнего лесного царства ей мерещился далёкий гул, похожий на крик несущегося в атаку войска.
Силы таяли, как вешний лёд. Однажды, возвращаясь с рыбалки, Северга ощутила такую мертвящую усталость, что вынуждена была сесть на снег возле санок с добычей. Она лишь хотела немного перевести дух и продолжить путь, но, едва сомкнув веки, тут же уснула. Снилось ей что-то светлое и грустное: кто-то звал её ласково, а вокруг пахло хвоей. Сосны, дыша горьковатым смолистым покоем, манили её к себе: «Встань рядом, сестра, будь с нами. Твоё место ждёт тебя». Тихо шелестели их мудрые, сдержанные голоса в голове у навьи, минуя слух.
Открыв глаза, Северга обнаружила, что под нею и санками образовалась проталинка, и вокруг дружными пучками вылезли подснежники. «Пора», – подумалось ей. Взялось это знание само, ниоткуда – просто постучалось в сердце мягкой лапкой весны. Полюбовавшись цветами, Северга не стала их рвать. Вспомнились слова Жданы из сна: «Если ты сорвёшь их, они умрут». Больше нигде подснежники сейчас не росли: слишком рано было для них. Лишь спящую Севергу окружил этот островок весны.
А пространство перед нею колыхалось, точно гладь воды, потревоженная рябью. Её влекло туда неодолимо, до щекотной дрожи, и она шагнула... Холодок обнял тело, лёгкое жужжание пеленой скользнуло по ушам, и Северга очутилась возле своего шатра. Ошеломлённая таким перемещением, навья ощутила дрожь в коленях, а сердце тяжко бухнуло: «Вот оно... Преодолевать сто вёрст за один шаг». Сбывалось предсказание Бабушки... Под рёбрами кольнуло, отголоски разлетелись по всему телу стальными белогорскими молниями: совсем близко был осколок иглы, счёт шёл уже не на дни, а на часы.
