Однако вслед затем раздался топот быстрых, торопливых шагов; мы также вскочили на ноги и схватились за оружие, догадываясь, что Деннис бежит без оглядки, спасаясь от какой-то опасности, и что опасность эта, вероятно, велика, потому что он вообще был не из проворных. Нас удивляло только, почему он не кричит, в предупреждение нам. Причина его молчания объяснилась десять минуть спустя, когда Кирней, показавшись из-за холма, бросился на траву у наших ног, обливаясь кровью, которая била ключом у него изо рта и ноздрей, между тем как в груди торчала стрела.

– Индейцы! – с трудом прохрипел он, и кровь хлынула у него из горла ручьем; затем он прибавил слабым голосом: – но я не дал этим дьяволам захватить нас врасплох!

Эти торжествующие слова были последними, которые произнес Деннис Кирней на этом свете. Он договорил, и потоки крови потекли у него из ноздрей и изо рта, потом по телу пробежала судорога, и он скончался. Не думаю, чтобы нашлось много людей, способных на подвиг Денниса: он пробежал добрую четверть мили с пробитыми стрелой легкими и умер в восторге от того, что ему удалось предупредить товарищей.

Рейбёрн отреагировал мгновенно.

– Живо берите седла и вьюки! – скомандовал он. – Индейцы сейчас покажутся из-за холма и будут стараться напасть на караван в открытом месте. Они не придут сюда, а будут хоть всю неделю сторожить нас издали, окружив со всех сторон и выжидая, пока мы не выдержим осады и бросимся на них. А тут они и покончат с нами. Нам одно спасение – добраться до такого места в долине, откуда можно атаковать наш караван только с фронта. Там дальше должна быть вода; значит, у нас все будет под рукой и мы перестреляем их достаточно, чтобы обратить в бегство остальных. Даже открытое нападение нам легче отразить при таких условиях.

Во время этих объяснений Рейбёрн молодецки работал, как и все мы, торопливо седлая и навьючивая животных; к счастью, они стояли смирно, напившись вдоволь и наевшись до отвала, тогда как после отдыха и мулы, и лошади обыкновенно упрямятся или играют. В удивительно короткое время мы были готовы пуститься в путь. Между тем ничто, кроме предостережения Денниса, не давало знать о присутствии индейцев на сто миль в окружности. В самом деле, если б не мертвое тело товарища на земле у потухшего костра, мы могли бы подумать, что тревога была напрасна. Но печальная истина подтвердилась, когда мы навьючивали последний тюк; один из наших отоми завыл не своим голосом: стрела пробила ему ногу, а я почувствовал легкий укол на своем лбу, также слегка оцарапанном стрелой. И вот в воздухе раздался тот странный слабый свист, который сопровождает только полет множества стрел, выпущенных одновременно.

Рейбёрн положил тело бедного Денниса впереди себя, на седло, сказав:

– Будь я проклят, если эти поганые индейцы захватят Кирнея в свои руки, хотя бы и мертвого.

Мы скакали по песчаному руслу аррохо, подгоняя перед собой мулов; отоми бежали рядом во всю прыть. Раненый индеец хладнокровно отломил древко стрелы, проткнул ею себе ногу и вытащил за другой конец. Вдруг мы увидели, что Янг, немного опередивший остальных, слегка придержал свою лошадь и стал внимательно приглядываться к большому выступу скалы на горном склоне.

– Вот вам царский символ, черт его побери! – гаркнул он и прибавил: – Но на кой прах он нам теперь, когда у нас скоро сдерут кожу с головы?

И поскакал что есть духу вперед. Минуя скалу, мы все обернулись к ней; в самом деле, на камне был вырезан знак, который мы так долго искали.

Пока мы мчались по долине и уже заслышали через несколько минут за собой погоню, мой ум был занят определением того, что такое люди называют страхом. Это свойство вдумываться во все, как я полагаю, во многом способствовало моему специальному знанию археологии. Мне пришло в голову, что, если б я строил город в тот момент, когда до нас долетело неприятное жужжание стрел, – царапина, сделанная одной из них на моем лбу, до сих пор причиняла жгучую боль, – я, вероятно, бросил бы постройку и обратился в бегство. И таким образом великолепный, прекрасно выстроенный город, который привел бы в восторг археологов будущего, погиб бы для человечества. Или хоть бы взять пример еще ближе: я сейчас нашел знак, который мы с товарищами искали так долго; он, несомненно, привел бы нас к самому интересному археологическому открытию, какое было когда-либо совершено. И вот, вместо того чтоб остановиться и внимательно рассмотреть этот знак, чтобы хорошенько понять его смысл, я мчался от него во всю прыть и по самой пустой причине – только потому, что куча дикарей, не имевших и отдаленного понятия об археологии, преследует меня и может отнять у меня жизнь. «Вот также, к слову сказать, неверное понятие! Ведь жизнь может быть отнята только в ограниченном смысле. Мы можем лишить жизни другого человека, но не можем отнять ее в полном смысле – лишения и приобретения для себя». – Все эти думы до того подняли у меня желчь против гнавшихся за нами индейцев, что мной овладело курьезное желание в самом деле подраться с ними и свести наши счеты, убить нескольких из них. И, признаюсь, это желание возрастало при взгляде на мертвое тело Денниса, беспомощно свесившееся со спины лошади Рейбёрна.

С истинным удовольствием услышал я команду последнего остановить лошадей и приготовиться к битве. Долина, по которой мы скакали, постепенно суживалась и перешла в ущелье между высокими, почти отвесными скалами; местом, выбранным Рейбёрном для нашей остановки, был узкий овраг, начинавшийся почти под прямым углом от дороги, пролегавшей по долине. Стены оврага почти соприкасались вверху, далеко подаваясь вперед от своего подножия, так что всякое нападение сверху было немыслимо; несколько обломков скал образовали естественный бруствер для нашего прикрытия, а маленький ручей прозрачной пресной воды протекал у наших ног. Если бы это местечко было устроено нарочно для нас, оно не могло бы лучше соответствовать нашим планам; убедившись в этом, мы заметно ободрились. Хотя в горном проходе не было ни тени сходства с комнатой, но он показался мне почему-то похожим на мой прежний кабинет в Анн-Арбори и я стал мысленно повторять вступительные слова своей первой лекции, прочитанной мной, когда я был формально утвержден на кафедре высшей лингвистики. Привожу этот факт не потому, чтобы он имел малейшее значение в моем настоящем рассказе, но ради яркой иллюстрации способности человеческого ума к нелогичным сопоставлениям.

Однако я не успел внимательно обдумать этого феномена, потому что Рейбёрн принялся распоряжаться нами до того повелительно, что мне было некогда предаваться отвлеченному мышлению. Мулы, лошади и Эль-Сабио были заведены в проход, а нас разместили за обломками скал, на что потребовалось не больше минуты. Каждый держал наготове свой винчестер и револьверы; две коробки патронов были наскоро вынуты из тюков и поставлены на землю в таком месте, откуда нам всем было удобно доставать их. Пока происходили все эти приготовления, было слышно, как индейцы мчатся по долине. Мы были уже готовы их встретить, когда увидали вражеский авангард.

– Подождите немного, – спокойно сказал Рейбёрн. – Индейцы не знают, куда мы повернули, и, вероятно, станут предварительно держать совет; нам будет удобно стрелять по ним, когда они соберутся в кучу.

Готовясь к отпору, я заметил, что фра-Антонио сильно взволнован. Он был храбр по природе и его, очевидно, тянуло сражаться вместе с нами. Между тем, когда показались индейцы, он нарочно повернулся к ним спиной и ушел в глубь прохода. Даже губы францисканца побелели, на лбу у него выступили капли пота, а пальцы конвульсивно сжимались. Я догадывался, чего ему хотелось и как он боролся с собой. Если когда-нибудь человек выказал высшее нравственное мужество, так это фра-Антонио в данную минуту. Даже Янг, которого я считал неспособным оценить такой подвиг, говорил потом, что это была «самая смелая штука, какую только ему приходилось видеть».