– Это все Гробовщики с Плакальщицами, – недовольно рявкает второй. – Еще одно бесовское гнездо разворошили. Святоши, как же! Черта с два! Их там перережут, как свиней, а у нас потом неделю все ходуном ходит.

– Не гневи Бога, – осторожно заявляет первый. – Это святые люди, и делают они богоугодное дело. Или ты сам хочешь вместо них туда отправиться?

– На кой оно мне надо? – глумливо интересуется его товарищ. – Наше дело – никого не пускать, никого не выпускать. Пусть черные мундиры с нечистью разбираются.

– Пока призывные бунты не утихнут, черным мундирам будет не до больных. И не до нас. Так что молчи и благодари святого Остина и Скорбящих Сестер, что у нас тут все тихо.

Эд начинает подъем – не спеша, размеренно. Обшивка немилосердно скрипит под его весом, и приходится часто останавливаться, чтобы эти жуткие звуки казались естественными. Сильный ветер, который поднялся ночью, помогает ему – он отчаянно треплет перекосившиеся рамы, свистит в щелях, хлопает ставнями. Наверху Эд оказывается минут через двадцать, весь в поту, отчаянно сдерживая одышку. Сотня килограммов собственного веса неприятно усложняет такие трюки, тем более что последний раз он так лазал лет в четырнадцать. Руки, цепляясь за карниз, скользят. Черепичная крыша покрыта какой-то жирной слизью. Понюхав руку, Эд с некоторым облегчением понимает, что это смешанный с дождем пепел. Стражники внизу сидят спинами к костру: один лицом к заколоченной приории, другой – в противоположную сторону. Они не видят друг друга – даже оглянись один из них, костер не дал бы ему разглядеть товарища.

– Так вот почему вы болтаете, как две кумушки, – неслышно бормочет себе Эд. – Боитесь упустить момент, когда одному вскроют глотку.

Голоса часовых с крыши почти неразличимы – Сол улавливает только обрывки: о выпивке и ставках в «Крысиной яме», о чьей-то блудливой жене, об очередном несчастном, попавшем в когти Рипперджеку. Стараясь не скрипеть осклизлыми черепками, он осторожно ползет по крыше на четвереньках. Не самый благородный способ перемещения, зато самый надежный – ухватиться тут не за что, а ограждений по краям нет.

Два шпиля церкви Светлого Воскресения возвышаются над окружающими их крышами, как два гнилых зуба во рту старика. В ночной темноте они – не более чем темные силуэты с рваными краями на фоне чуть менее темного неба. Нужно торопиться – монахиня не сказала, когда именно Плакальщицам приносят еду, но Эд подозревает, что на рассвете. Простонародье в этом городе вообще любит все делать на рассвете. Главное, не упустить момент, когда Плакальщицы придут забирать посылку. Разыскивать их по зачумленным улицам – удовольствие сомнительное.

Пост уже позади – голоса стражи почти не слышны, только щекочет ноздри запах табака из их трубок. Теперь перед Солом стоит новая проблема – нужно спуститься вниз. Не самая простая, надо сказать. С этой стороны здание выходит торцом на перекресток, соседней стены, чтобы упереться в нее, нет. Есть чердачное оконце, даже не заколоченное – в отличие от всех остальных, но плутать по чумному дому в кромешной тьме Эду совсем не хочется. Стоило взять с собой веревку, но теперь жалеть об этом поздно. Глядя на мостовую, от которой его отделяет почти семь метров трухлявой, скользкой стены, Эд немного сожалеет, что не родился маленьким и худощавым.

Внезапно для себя перекрестившись, он начинает спуск. Нащупав ногой выступ, осторожно переносит на него вес. Доска хрустит и уходит вниз на пару сантиметров – но выдерживает. Так. Теперь вторая нога.

Наконец после мучительно долгих секунд он добирается до окна. Выбитое стекло, крепкие ставни – хорошее место. Эд садится на подоконник, одну ногу свесив в комнату, другую – на улицу. Курить хочется жутко, но к местному табаку, терпкому и дурманящему, Сол так и не привык. Кое-как сбивает ломку жевательным, но редко – жвачка здесь тоже на редкость дрянная.

Тихий шорох под самым ухом заставляет его резко обернуться.

Совсем рядом, не дальше вытянутой руки от окна, в абсолютной черноте комнаты стоит женская фигура. Тусклый мертвенно-белый ореол окружает ее. Длинный серый балахон, густо покрытый темными пятнами, свисает до самого пола. Лицо женщины бледное и обескровленное, щеки впали, волосы слиплись. От глаз, носа и рта по коже идут полосы чего-то черного. Она медленно поднимает исхудавшие руки с почерневшими, вздувшимися суставами и отслоившимися ногтями.

Эд непроизвольно подается назад, теряет равновесие и, едва сдержав крик, выпадает из окна. Секунду он задерживается, зацепившись за что-то ногой, хватается за подоконник, высвобождается и, повиснув на руках, прыгает.

Земля больно бьет по ногам, Сол падает на бок, до крови прикусив губу. Так он лежит несколько секунд, скорчившись от боли и страха, не решаясь открыть глаза. Вокруг мертвенно-тихо.

– Все как Спичка рассказывал, – осторожно раскрыв глаза, шепчет Эдвард. Вокруг никого нет, только слабые блики костра видны из-за угла дома. С опаской взглянув на окно, из которого выпал, Эд с облегчением убеждается, что там никого нет. – Интересно, кто это был? Упырь или привидение? – поднимаясь, ободряет себя Сол. – А, без разницы.

Спичка несколько раз повторил Эду: «Не позволяй им до тебя дотрагиваться! Никому!» В принципе, предупреждение вполне логичное, особенно для человека с современными понятиями о медицине. Эд надел перчатки, повязал на рукава и штанины тесемки, а лицо закрыл своими лабораторными маской и очками – вид получился весьма экстравагантный.

Дорога до церкви занимает минут десять. Мертвый квартал встречает гостя тоскливой какофонией шорохов, стонов и вздохов. Эти звуки уже через пару минут начинают казаться зловещими и потусторонними – разум отчего-то отказывается верить тому, что это просто свист ветра в щелях и скрип ржавых петель. Небо над головой понемногу светлеет – где-то на востоке солнце поднимается над краем горизонта, сперва даруя свои лучи богатым и владетельным.

Ворота церкви распахнуты. Уходя, их, похоже, заколотили, но кто-то сорвал доски и бросил их прямо тут, на ступенях. Внутри можно разглядеть перевернутые скамьи и разбитую кафедру.

Прямо у входа стоит небольшая кожаная сумка, влажная от ночного дождя, с небольшими лужицами в складках. Видно, что оставили ее здесь не только что. Эд подходит, снимает покров. Внутри – нехитрый паек. Сухари, сушеное мясо, три фляги, сухофрукты. Трудно сказать, как давно все это принесли. – В таком состоянии они могли бы лежать тут и месяц. Одно было понятно наверняка – едва ли кто-то принес бы продукты посреди ночи, а значит – это предыдущая партия. И, судя по ее размерам, такого запаса должно хватать не на один день.

Эд выпрямляется, застывшим взглядом буравя створку церковных ворот. Контррельеф на ней изображает сцену жертвоприношения – бородатый старик закалывает ягненка. Изображение раньше украшала бронзовая ковка – теперь о ней напоминали только гнезда креплений.

– Этого треклятого квартала – километр на полтора, – негромко произносит Сол, – пять улиц, два перекрестка, площадь. До вечера можно осмотреть его весь, до последней лачуги.

«Явное преувеличение», – шепчет внутренний голос, на что Эд мысленно советует ему заткнуться. Масштабы поиска – вопрос десятый. Главное, не задумываться над тем, что именно ты ищешь. Сколько дней Алина находится здесь без еды и воды? Три? Пять?

Он подхватывает сумку, вешает ее за спину, сбоку от своего рюкзака. Заколоченный квартал пялится на него пустыми провалами окон. Солу этот взгляд кажется глумливым.

Семь часов. Семь часов, проведенных в месте, где из живых существ остались только крысы. Даже кошек и собак не встречается – только обглоданные скелеты или вздувшиеся, как бочки, тела. Запекшаяся кровь повсюду – темными дорожками от заколоченных дверей, огромными кляксами на мостовой, заскорузлым настом в подворотнях, среди обрывков мешковины и обглоданных крысами костей. Глядя на это, Сол понимает, почему в других частях города люди выглядят такими запуганными, подавленными. Страх вкупе с невозможностью хоть как-то себя защитить – вот что гнетет их. Каждое утро они вынуждены выходить из дому, отправляясь на фабрики, общаясь с десятками других, подозревая в каждом заболевшего. В приории Святого Остина было три крупных завода: шерстопрядильный, кирпичный и керамический. Три очага заразы – Эд на деньги готов спорить, что среди рабочих было больше всего заболевших.