— Что касается нас, дворовых, — возразила ему скотница, — я знавала господ познатней тебя, что не гнушались взять к себе в постель рабыню. В иных поместьях не встретишь девки, у которой за спиной не орал бы младенец в корзине. Так уж повелось здесь, в лесу.
— У меня рабыни довольствуются пучком соломы в углу, — отвечал ей Фольке.
— Оставь ее, пусть сидит в яме, — продолжала старуха. — Она знает руны, которые лучше всякой лестницы помогут ей выбраться наверх, если она того захочет. Мы, рабы, тоже думаем о чести двора. Пусть ты не молод, зато богат, и любой из соседей с радостью отдаст за тебя дочь.
Фольке повернулся и пошел прочь. Видя это, остальные тоже начали расходиться, чтобы снова приступить каждый к своей работе.
— А я слышал о гордых крестьянских дочерях, что ложатся на скамейку вместе со своими братьями, а от мужа только и требуют, что ключей от кладовых, — бормотал он, шагая по лугу.
Ближе к обеду Фольке вернулся в избу. Все это время он не переставал думать о дочери карлика и вспоминал то свой сон, то ее танец в пещере. Но была еще одна мысль, которая волновала его едва ли не больше: дворовые впервые воспротивились ему и вздумали давать советы. Такова была их благодарность за доброе отношение и новую одежду, что выдавал он им каждую осень. Быть может, именно этим и объяснялось его упрямство. Тут Фольке заметил, что люди снова оставили свои обычные занятия и собрались возле ямы с лопатами, и кликнул старосту.
— Мы решили, что будет лучше зарыть яму вместе с ней, — сказал ему тот и запнулся. — А то золото и серебро, что висит у нее на поясе, мы откопаем следующим летом.
Фольке Фильбютер уселся за стол, где уже дымилась миска с кашей. Он набрал полную ложку и подул на нее, краем глаза наблюдая за толпой. Рабы ждали старосту и, когда тот, не торопясь, приблизился, стали совещаться. При этом они ходили по краю ямы, время от времени заглядывая в нее. Староста же указывал в сторону дома. По–видимому, он уговаривал их подождать и дать хозяину закончить с едой, но люди были чем–то взволнованы и проявляли нетерпение.
— Что сделала я вам плохого? — причитала из ямы девушка. — Найдите в лесу моего отца, он дорого за меня заплатит. Каменный глаз, каменный лоб, бог у порогов! Умасумбла, помоги мне!
— Теперь тебе не помогут твои каменные боги, — ласково улыбнулся ей староста. — Лучше закрой глаза и пригнись, так оно для тебя пройдет быстрее.
Рабы раскидали сучья. Их спины, и без того вечно скрюченные, согнулись еще больше. Кожаные передники затрещали. И вскоре ничего не стало слышно, кроме тихого плача из ямы, стука лопат да шороха смешанной с песком земли, которой дворовые засыпали могилу несчастной лесной девы.
Вдоволь насытившись, Фольке Фильбютер отодвинул миску и вышел во двор.
— Мы решили зарыть ее, хозяин, — сказал староста, поправляя висевший на поясе кнут. — И ты сам будешь нам за это благодарен.
Не удостаивая его ответом, Фольке заглянул в яму. Теперь из земли торчала лишь голова девушки да рука, которую она вытянула вверх, словно ища помощи. Фольке схватил ее ладонь, горячую и потную, и выдернул пленницу на свет божий, а потом, не разжимая пальцев, как куклу, понес ее в избу и посадил на солому в углу.
После этого Фольке направился к своему сундуку. Кроме множества висячих замков и запоров он имел окантовку из тяжелого серого камня, так что сдвинуть его с места было под силу лишь нескольким крепким мужчинам. На некоторое время Фольке задумался, перебирая украшения и драгоценные слитки. Потом выбрал золотую цепь и перебросил ее через потолочную балку возле очага. Цепь состояла из множества изящно переплетенных звеньев и была украшена жемчужинами разной величины, а ее застежка светилась в полумраке горницы голубым, как вечерняя звезда.
— Как тебя зовут? — спросил Фольке.
— Меня зовут Дочь Йургримме, — отвечала пленница.
Он ласково потрепал ее по голове.
— Не печалься, маленькая лесная дева. Отныне ты останешься со мной, в Фолькетюне, и тебе больше не придется скоблить лисью шкуру себе на платье. Пусть эта цепь висит перед твоими карими глазами. Она — последнее, что ты будешь видеть, засыпая на соломе каждую ночь, и первое — просыпаясь. А если покажешь себя умницей, сможешь когда–нибудь снять ее с балки и считать своей.
И тогда дочь карлика вытерла слезы и стала приживаться в Фолькетюне. Вскоре ее больше не тянуло в лес. Лишь изредка, ясными звездными ночами, убегала она к сестре, ворожить и плясать. И каждый раз приносила с собой несколько монет, из тех, что Фольке когда–то обронил в снег, а потом подобрали карлики. Деньги она ссыпала в хозяйский сундук, и дворовые постепенно начали привыкать к ней, потому что она несла в дом богатство и никогда не бывала грустна.
Наконец возле частокола, которым был отгорожен участок с избой и сараем, все чаще стали замечать старого Йургримме. Иногда он появлялся здесь с другой своей дочерью, и оба стояли у самых ворот, надвинув на глаза меховые шапки, чтобы одолжить в хозяйском доме котел или обменять штуку домотканого полотна на битую лесную птицу. И тогда жена Фольке бросала требуемое в траву, а сама тут же убегала в избу вместе с другими рабами и запирала дверь. Карлики же, совершив обмен, тут же исчезали в лесу. Иногда Фольке наблюдал за ними через дымовое отверстие в крыше и, будучи в настроении, мог пустить им вслед пару стрел.
На следующее лето она родила ему сына. И тогда Фольке взял ее на руки и поднял к потолочной балке, чтобы она сама смогла снять себе золотую цепь. В тот день дочь Йургримме лежала на соломе и играла с младенцем и подарком мужа, а уже на следующее утро хлопотала возле очага и чистила котлы. Ее место по–прежнему было среди рабов, и она не имела ни связки ключей, ни плаща, полагавшегося свободной жене.
Мальчика назвали Ингемунд. Мать никогда не давала ему грудь и кормила выбитой из вареных костей сердцевиной.
Потом у нее родился Халльстен, а на третье лето — Ингевальд.
Дочь Йургримме часто брала детей в лес. Сначала она носила их в корзине за спиной, а потом поставила на лыжи. И вскоре сыновья Фольке шныряли в окрестных чащах наперегонки с волками.
Достигнув отроческого возраста, все трое явились к отцу, который принял их, сидя на скамье в горнице. Фольке спросил, не желают ли они бросить жребий, кому владеть Фолькетюной, или предпочтут наняться к кому–нибудь на службу, по примеру других юношей из богатых крестьянских дворов. Он захотел испытать их, и Ингемунд с Халльстеном тут же показали отцу свое искусство. Оба принесли ему по три дюжины собственноручно изготовленных стрел, а потом по разу метнули сучковатую дубину Фольке, да так, что та, перелетев через всю горницу, приземлилась во дворе в траву. Только младший, Ингевальд, оказался неуклюж и обнаружил ловкость лишь при разгадывании загадок да в умении ответить на любой отцовский вопрос.
— Хорошо же, дети, — рассудил хозяин. — Ты, Ингевальд, как самый молодой и слабый, останешься со мной и будешь кормиться за моим столом, покуда я не умру, а потом унаследуешь Фолькетюну. А вы, двое, откройте сундук и возьмите оттуда, сколько нужно каждому, чтобы набрать команду в полсотни человек да справить оружие и кольчугу. Там, в заливе, возле Холма девы, стоят три моих корабля, и среди них один, посвященный Менглёд. Все они сделаны из крепкого дуба и хорошо проконопачены, вам остается лишь подновить их. Как человек темный, я не буду давать вам никаких советов. Не стану и препоручать вас каким–либо богам, поскольку вы увидите многих и ни один из них не поможет, когда вам изменит собственная рука. Ступайте же и остерегайтесь приближаться ко мне, если вернетесь ни с чем, пусть даже и застанете меня на смертном одре.
И вот Ингемунд с Халльстеном отправились к восточному заливу, а Ингевальд остался дома. Мать баловала его и наряжала в разноцветные тряпки, по обычаю карликов, но он обтачивал колья и плел корзины из ивовых прутьев вместе с дворовыми, а вечерами сидел с ними у очага и чесал шерсть да слушал их неспешные разговоры. Он жил в их мире, перенял их задумчивую угрюмость и оставался рабом до мозга костей.
