Поэтому к его двору стекался народ. Многие нанимались работниками, но большинство добровольно отдавалось в холопство. Вскоре Фольке обзавелся внушительным отрядом охраны, который ночами грелся у костров на огнище. А у подножья холма выросла просторная изба, сложенная из крепких дубовых бревен и утепленная еще зеленым мхом. Летом подсыхающие стены трещали, словно в них гнездилось множество сверчков с крепкими, как древесина, челюстями. В избе Фольке не было ни хозяйского кресла со столбами, ни кровати, устланной шкурами. Хозяину оказалось довольно длинной скамьи у очага да охапки сена на утоптанном земляном полу. Он мог бы купить и ковры, и резные чаши, однако для начала приобрел двенадцать белых кур да красного петуха. Вскоре появились козы и овцы. Для всей этой блеющей, мычащей и кудахтающей братии Фольке соорудил загон в одном из углов своей просторной избы. Дверь в сени он всегда оставлял приоткрытой для безопасности. Притолока ее располагалась так низко, что входящему даже при среднем росте приходилось сильно нагибаться. И если им оказывался враг, у хозяина оставалось время встретить его ударом сучковатой дубинки, которая на этот случай всегда лежала на скамье.
Постепенно Фольке обзавелся амбарами и прочими хозяйственными постройками. Потом на конюшне появились низенькие мохнатые лошаденки, а в хлеву замычали пегие коровы. Щеки Фольке округлились и раскраснелись, как у жены, что имеет привычку дольше положенного задерживаться возле своих молочных крынок. Голос приобрел особую зычность и глубину, а в руках по–прежнему чувствовалась сила, способная своротить шею медведю. Каждое утро, лишь только в домашнем загоне голосил петух, выспавшийся хозяин Фолькетюны поднимался со своей соломы. Он начинал день с осмотра волчьей ямы, а потом — поскольку та каждый раз оказывалась пустой — отправлялся к работникам на поля. Ни разу еще рука раба не коснулась большого плуга, в такой чести держал его Фольке. Он сам доил своих коров и ухаживал за лошадьми и быками и пах, как пастух.
С рабами он обращался мягко, потому что они были как волосы на его темени и кожа на его запястьях. Напротив, Фольке считал делом своей хозяйской чести хорошо одевать и сытно кормить их. Вероятно, они простили бы ему и побои, и голод, потому что по–своему любили хозяина. Они хотели видеть в нем человека значительного, а никак не ровню себе и только больше гордились бы им, если бы он справил своему коню роскошную сбрую с колокольчиками, обил бы стены дома дорогими тканями и застелил кружевной скатертью стол, за который им не суждено было сесть. Презрительные усмешки на лицах гостей раздражали дворню, вызывая недовольство и едва ли не ропот. Однако Фольке твердо стоял на своем и ничего не желал менять.
Иногда через лес проезжали купцы с халландской солью, которая сильно дорожала неспокойные времена. А случалось им иметь при себе большие сокровища, Фольке мог послать своих людей на грабеж. Так прирастало его богатство. Убитых сбрасывали в болотце, мимо которого и сам он проезжал не иначе, как в сопровождении верных людей и средь бела дня.
Тора, Фрею, Одина и Христа викинг хулил одинаково и ни во что не верил. Однако найденный в лесу каменный топорик бога молнии, из тех, что носят на поясах карлики, подобрал и повесил на дверь, дабы тот хранил его от пожара. И еще, тайком, чтоб не видели рабы, нанял одного христианина почитать заклинания над большим плугом. Фольке полагал, что в таком серьезном деле, как бережение дома, хозяин должен испробовать все возможные средства. Ни дождь, ни снег не могли помешать его кровавым жертвоприношениям в день Тора. Фольке даже построил себе некое подобие маленького храма. Его святилище стояло в дубовой рощице и хорошо просматривалось с дороги: совершенно круглое, из вбитых в землю столбов, крытое провалившейся берестой и с замшелыми идолами внутри. Стоило Фольке разглядеть недобрые предзнаменования во внутренностях жертвенных животных, как его тут же охватывал суеверный страх. И тогда его охрана всю ночь жгла факелы и не смыкала глаз. Но лишь только в отверстии дымохода мелькали первые лучи солнца, Фольке снова обретал уверенность в себе на следующие семь дней.
И рабы видели все это. Они старались повиноваться своему хозяину со всем смирением, на какое только были способны, однако ни трепета, ни почтения к нему не испытывали.
В то утро, направляясь по своему обыкновению к волчьей яме, Фольке Фильбютер перекинул через плечо лопату и сказал рабам, косившим неподалеку траву:
— Велика моя Фолькетюна, много в ней плодородной земли и все устроено разумно. Одна только яма зря занимает место и ни разу не приносила мне добычи. Не засыпать ли нам ее, дети?
— Я думаю, — отвечал староста, который считался главным среди рабов, — это было бы не слишком умно. И на пустом берегу можно однажды найти красивую раковину.
А старая скотница, которая командовала женщинами и держала ключи от кладовых, тоже хотела что–то сказать, но не решалась, и заговорила, лишь встретив вопросительный взгляд хозяина:
— Уже отсюда ты можешь видеть, что хворост, которым присыпана яма, разбросан. Сегодня у тебя есть добыча. Но я хочу предупредить: если эта раковина и покажется тебе красивой, берегись, как бы не порезать об нее пальцы.
Фольке удивился и, вскинув лопату, как топор, готовый обрушиться на голову неизвестного врага, крадучись приблизился к яме. Но когда разбросал ветки и заглянул в нее, настороженность на лице сменилась беззаботной веселостью, так что Фольке даже покраснел, как будто его прошиб хмель.
— Кривоногий Ас — Тор! — вскричал он, опуская лопату. — Вот так улов!
Некоторое время он молчал, словно погруженный в раздумья. Никогда еще рабы не видели его таким. Лето стояло в самом разгаре. В воздухе висли тяжелые шмели, двор пестрел цветами, а поле уже волновалось золотыми колосьями пшеницы. Где–то там, у озера, стоял одинокий рыбак с гибкой удочкой из обугленного на костре дубового прута.
Люди осторожно окружили яму. Только старая скотница все еще держалась в стороне и смотрела на них из–за ели. Там, на дне, сидела финская дева, маленькая и хрупкая, и испуганно тянула вверх тощие ручонки. Фольке узнал ее сразу, хотя лицо ее и было наполовину прикрыто мехом. Это была одна из дочерей карлика, что танцевала тогда в пещере в одних только унтах, звеня браслетами. Теперь бусы из такого же прозрачного камня, несколько раз обернутые ее вокруг ее шеи, сверкали в ее лисьей шубке, как дождевые капли на солнце. В карих глазах, тогда безумных и наполненных кровью, теперь стоял спокойный блеск, как на поверхности лесного озера. Однажды Фольке видел ее во сне: она разламывала в руках эти прозрачные бусины, словно щелкала орехи, и из каждой выползала маленькая черная гусеница с рогом на лбу.
— Если мне не изменяет зрение, — сказал Фольке, — ты украсила свой пояс монетами, которые я некогда обронил в снег. Как видишь, я не скор на расправу, в чем в чем, а в этом вы, карлики, обвинить меня не можете. Как же ты попала туда?
— Я заблудилась ночью в лесу, — заскулила она, прищелкивая языком и жестикулируя пальцами на манер финнов. — Никто не слышит плача лесной дочери, никто не поможет ей, если она упадет в яму, а сама она слишком мала, чтобы выбраться наверх.
И тут к толпе рабов приблизилась скотница.
— Она такая ласковая, малышка, и ладно сложена, — заметила старуха, глядя на пленницу, — но ты не должен слушать ее, хозяин. Карлики никогда не говорят правду. Когда кто–нибудь из них видит рыжую лису, то обязательно назовет ее белой. Что–нибудь здесь да не так, будь уверен. Я достаточно наслышана и о Йургримме, и о его пещере. Если бы он хотел честно продать тебе одну из своих дочерей, то явился бы с ними к тебе на двор. Коли возьмешь ее в дом, попомнишь еще мои слова. Много зла принесет тебе дочь Йургримме.
Фольке продолжал думать, опершись на лопату.
— Или я, по–вашему, до конца дней своих обречен торчать здесь один да любоваться вашими закопченными рожами? — спросил он наконец.
