Так проходит четверть часа, потом фура выруливает со стоянки и уезжает.

Зайцы мои только того и ждали — глядь, высунули ушки. Пересчитываю их: один, два, три… шесть. На сей раз они не бегут, идут гуськом вдоль боковой линии. Но что они такое несут, прижимая к груди? В конце концов мне удается разглядеть, и я прямо-таки столбенею: это их одежда! Они все полуголые! На улице хорошо если плюс пять, а они полуголые! Мальчишки, лет двенадцати-тринадцати, тощие, как бродячие кошки. За тридцать метров можно ребра пересчитать. Они направляются в мою сторону и останавливаются чуть ли не под окном. Какое-то время мы остаемся в этом положении: они — растерянные, окоченевшие, и я, притаившийся за занавеской. Я собираюсь открыть окно, как вдруг взгляд мой падает на нечто такое, что меня окончательно добивает. Представьте себе: последний мальчик, кажется, самый высокий, держит на руках ребенка, совсем маленького! Закутал его в свитер, только круглая головенка торчит. Вдруг малыш высвобождает одну руку, указывает пальцем куда-то вперед, и тут же все как один стартуют в этом направлении. Много знавал я в жизни маленьких деток, но чтоб они пользовались таким авторитетом, что-то не видал.

Я бегу в кухню, чтоб не потерять их из виду, и обнаруживаю всю команду на задах соседнего дома. В двери хозяйственной пристройки есть кошачий лаз. Малыш велит ссадить его у этого лаза и пытается в него протиснуться. До попки все идет как по маслу, а дальше никак, сколько он ни изворачивается. Один из мальчишек пробует протолкнуть его и получает пяткой по физиономии. И хоть бы один засмеялся! Вот это меня поразило. В конце концов малыш вылезает, поворачивается, лезет на сей раз ногами вперед и скоро скрывается в отверстии. Через несколько секунд дверь отворяется. Все заходят — очень быстро, без толкотни.

Тут дождь припускает снова, но они уже внутри. Я так и сижу, уставившись на дверь. Мой влюбленный воришка сейчас от меня за тридевять парсеков.

Морис думает на белок. Белки, скажет тоже! Совсем, бедный, из ума выжил. Где это видано, чтобы белки открывали банки с вареньем? Печенье — ладно, прогрызть упаковку они могли, а с ревеневым вареньем-то как, вот скажите? Я к соседу бы зашла, спросить, не заметил ли он у себя чего-нибудь, да неудобно беспокоить. Писатель все-таки. Я почему знаю — Франсуа сказал, Жермены, покойницы, правнучатый племянник. Приехал, говорит, на две-три недели поработать в спокойной обстановке, чтоб никто не мешал. Ну я и не мешаю. Хотя я ему много могла бы порассказать, только записывай. Чего-чего, а всяких случаев у нас тут хватает.

А насчет варенья у меня есть свое мнение; я никому не говорю, потому что засмеют, но лично я голову дам на отсечение, что угадала: вот подумайте, у кого такой рост, чтоб пробраться в кошачий лаз, и при этом пальцы, чтоб отвинтить крышку с банки? Сколько ни ломайте голову, а если у вас есть хоть капля соображения, додумаетесь до того же, что и я: обезьяна это, вот что. Точно вам говорю, обезьяна. Сбежала из какого-нибудь цирка. Вот так-то.

А пока там что, я велю Морису заделать лазейку. Кошка пускай в лоток ходит, а я все сказала.

Что идти, это бы мне тьфу, если б в своих башмаках. А у меня один потерялся в кювете, когда мы выпрыгивали из грузовика, и старшие так и не разрешили вернуться поискать. А потом в гараже, где мы спали, я нашел дамские туфли и теперь в них иду. Макс всю дорогу надо мной ржет, потому что каблуки. Обхохочешься.

В гараже было хорошо. Одежу мы повесили сушить на горячий котел, а сами спали в синих спецовках, которые там были. Их на всех не хватило, и старшие своими одевались по очереди, а две дали нам с Максом на всю ночь. А еще перед уходом мы там съели три пачки печенья и какое-то варенье, не знаю, из чего. За собой мы прибрали, спецовки на место положили, все как следует. Только прихватили сумку, такую здоровую, прочную, с какой за продуктами ходят. Фабьен и Реми ее несут по очереди, потому что тяжело. Он ведь все двенадцать кило весит, Ян. Они сказали, что с ним к нам сразу привяжутся, что шестеро ребят и такой человечек, как Ян, слишком бросаются в глаза. И посадили его в сумку. Только теперь приходится тащить.

Идти решили вразбивку, чтоб не светиться. Фабьен и Реми впереди. Они шагают широко, и поспевать за ними трудно. Иногда мы видим, что они останавливаются. Это когда не знают, куда дальше. Тогда они опускают сумку на землю, и Ян высовывает головенку. Поворачивает ее во все стороны, как все равно перископ, вверх тоже смотрит, даже, по-моему, принюхивается, а потом показывает пальцем: туда! — и мы идем дальше. Пьер и Поль, средние, идут за ними метров за сто в своих шапках с ушами, уши по бокам болтаются. Иногда они оборачиваются поглядеть, как мы там, не отстали? Конечно, мы не отстаем. Нам по-любому ничего другого не остается. Мы младшие, наше дело за ними идти, куда ведут, и все. Но мы молодцы, так Реми сказал. Только немножко похныкали, когда из дому уходили ночью. А сегодня и дождь перестал, совсем другое дело.

Утром, уже не рано, старшие остановились нас подождать, и мы собрались все вместе в такой будочке на краю шоссе. Я думаю, это была автобусная остановка. Я спросил у Реми:

— Реми, а куда мы идем?

Меня этот вопрос давно мучил. Он сказал:

— Мы идем на запад. К Океану.

А Фабьен еще добавил:

— К Атлантическому океану.

И вытащил из кармана пачку печенья. Это был приятный сюрприз, потому что я думал, мы их еще тогда доели. Мы ели печенье и молчали, а те слова все плясали по будочке:

— К Атлантическому океану… к Атлантическому океану…

Люди, которые проезжали в машинах, на нас косились. Ну и пусть, все равно они ехали уж точно не так далеко, как мы. Ян так и сидел, не высовываясь, прямо в сумке и ел. Только крошки потом вытряхнул, чтоб не кололись.

Атлантический океан… Я не знаю, сколько до него идти и что мы будем делать, когда дойдем… А все равно мы целый час, наверно, шли и почти не уставали, и Макс, и я. Нам хотелось идти. Макс даже поменялся со мной и километр или два шел в моих дамских туфлях. Но я видел, что ему в них больно. И забрал обратно.

Я честно попробовал дать Виктору передохнуть — взял его туфли, но метров через пятьсот уже все пальцы стер. Как он в них может идти, не представляю. Хотя, конечно, все-таки лучше, чем босиком.

Где-то в полдень нас обогнала машина с дамой за рулем, а сзади двое ребят. Примерно нашего возраста, она их, наверно, из школы везла. Они обернулись и строили нам рожи. Мы не отвечали. Подальше они опять стали теперь уже средних дразнить, тогда Поль им показал неприличный жест из кулака и согнутой руки, и Пьер тоже, да еще с выставленным средним пальцем, а это, по-моему, еще невежливее. Пьер и Поль, они когда-нибудь нарвутся на такого, кто сильнее их, вот тогда им мало не покажется. Старшие им все время это говорят. Но они не слушают. Можно подумать, у них руки чешутся лупить других, как их отец лупит. Такая как бы месть. Даже смешно: вот говорят «сделал морду кирпичом», так им и делать не надо, они такие и есть. Интересно, у них потому морда кирпичом, что драчуны, или они потому драчуны, что морда кирпичом? По-любому им такие морды как раз подходят. В коллеже они никого не боятся. В первый день, как мы с Виктором пришли в шестой класс, один старшеклассник стал над нами прикалываться. Шапки с нас сорвал, меняет то так, то эдак и приговаривает:

— Справа Дутрело, слева Лутредо… то есть нет, слева Дутрело…

Все на нас смотрели и ржали. Ну а мы старались улыбаться, не хотелось в первый же день плакать.

Тут они и налетели, Пьер и Поль. Они не стали разбираться, что, да почему, да сколько лет тому парню. Вообще ни слова не сказали. Сразу со всего размаха — хрясь, хрясь портфелем! Тот упал, а они все равно бьют. Даже еще больше озверели. Били, пока их надзиратель не оттащил, у парня вся рожа была в крови. Их и в коллеже наказали, и дома еще отец излупцевал, но вечером, как спать ложились, Пьер подошел к нашей кровати и говорит: