В кабине было тепло. Мотор урчал мирно так, уютно. Дорога стелилась под фарами, черная-пречерная под дождем, голые деревья тянулись к небу тощими пальцами; иногда мы проезжали какую-нибудь спящую деревню, потом опять поля… Вот так бы весь век и ехать в этом грузовике. Чтоб он катил да катил и не останавливался — всю ночь, всю дорогу, до самого Океана. Потому что ехал он на запад, это я точно знал. В ту сторону, куда Ян как-то раз показал нам пальцем из окошка нашей спальни, давно еще, в одну летнюю ночь. Показал и сказал:

— Вон в той стороне — запад. Небо там больше, чем здесь, и еще там Океан.

Океан… Мы тогда, помню, головы ломали, откуда он это взял, ему ведь было-то всего четыре годика, и никто ему не мог ничего такого сказать. Ну, правда, мы от него ничему уже не удивлялись. Во всяком случае, сразу поверили на слово и с тех пор как выглянем в это окошко, в упор не видим ни луговины папаши Колля, ни его яблонь, ни изгороди, ни пруда. Знай только смотрим — все глаза проглядели — на серую линию горизонта, и мы прямо видели, как небо там разрастается, и Океан видели. Даже слышали, как огромные волны раскатываются по песку: врраушшш…

В том-то и дело. Грузовик, который вез нас сквозь колдовскую ночь, — этот грузовик ехал на запад, я точно знал. Жалко было спать, и я удерживался изо всех сил. Представлял себе, что этот спокойный человек рядом со мной — наш отец. А хорошенькая женщина с фотографии на приборной доске — наша мать. Он нам как будто бы сказал:

— Собирайтесь, ребята, поехали кататься: беру вас с собой в рейс.

А она будто бы всполошилась:

— Куда это? Завтра в школу!

Но мы, все семеро, подняли крик, и ну ее упрашивать, и упросили. И вот едем с ним в грузовике. Они все спят. А я нет. Потому что старший не должен засыпать, как маленький. Он с отцом вместе не спит.

— Не устал, сынок? Спать хочешь?

— Нисколечко, — я как будто отвечаю, а сам гордый такой.

Потому что когда у тебя такой отец, который ночью ведет огромный грузовик, пока все спят себе по домам, едет совсем один и ничего не боится — тут, скажу я вам, есть чем гордиться.

Представить-то я это представил, но долго в такую игру не поиграешь. Не был этот мужик нашим отцом. У нашего грузовика нет, только трактор, да еще старая развалюха, которая зимой не хочет заводиться. Отец лупит по ней грязными сапогами и ругается так, что страшно становится.

А что будет, если мы обратно к нему в руки попадем? Я повернулся к Яну, чтоб он меня подбодрил, но вместо этого встретился глазами с Фабьеном. Он мне улыбнулся. Это значило: хорошо как, правда?

Я в ответ тоже улыбнулся, только малость криво. Это значило: хорошо-то хорошо, да вот надолго ли? А потом я закрыл глаза и уснул.

— Все выходим! Живо! Живо!

Ян тормошил нас изо всех своих силенок, колотил даже, и собирал наши шмотки. Грузовик стоял, но мотор работал. Я увидел шофера — он шел к зданию, на котором была вывеска: «Жандармерия». Минуты не прошло — мы одежу, башмаки в охапку и выскочили, как были, полуголые. Попрыгали в кювет, кое-как вылезли на другую сторону.

— Бегом! Бегом!

Побежали. Со всех ног, напрямик. Под ногами было ровно и мягко — не иначе, футбольное поле. Только ужасно скользко. Кто-то из мелких, Макс, по-моему, первым шлепнулся. Красиво приземлился: ноги выше головы взлетели. Потом его близнец Виктор. А там уж пошли кувыркаться по очереди каждые пять метров. Под конец, я думаю, уже нарочно. И правда, терять-то уже нечего, все равно промокли, все равно изгваздались — пропадать, так с музыкой! Такое было настроение. Говорят, люди деньги платят, чтоб купаться в грязи. Наверно, в теплой. Эта-то была ледяная. Зато бесплатно… Уже на том конце поля спохватились — Яна нет. Остановились, подождали маленько, наконец видим, показался из темноты. Он бежал мелкими такими шажками. Надо сказать, он бегать по-настоящему не умеет, наш Ян, трусит вперевалку, как маленький. Тут нам стыдно стало, что мы про него забыли. За несколько метров до нас он поскользнулся и как плюхнется на попу, грязь как чавкнет! Мы не удержались, покатились со смеху. И он с нами рассмеялся.

Вот в эту самую минуту я поверил, что мы не пропадем. Ничего, что холодно, темно, страшно — все равно не пропадем. Я подошел и взял его на руки.

Позади нас оказались трибуны, деревянные такие, со скамейками для зрителей. Это и правда был стадион. Под этими трибунами мы и спрятались. Забились в самый темный угол, прижались друг к дружке — а что еще можно было придумать? Понемногу отдышались, зато, когда успокоились, чувствуем — холод такой, зуб на зуб не попадает. Я понял, что если мы здесь останемся — замерзнем все насмерть.

Франсуа обрисовал мне перспективу:

— Ищешь покоя? У меня есть ровно то, что тебе надо. Плюс к тому это офигенно красивый особняк. Дом моей двоюродной прабабушки. В нем она и умерла полгода назад. Привидений не боишься? Вот и хорошо. Значит, описываю в общих чертах: из столовой, которая тебя очарует, несмотря на излишества обстановки, если тебе нравятся интерьеры в коричневых тонах, открывается бесподобный вид на муниципальный стадион. Тренировки по средам, каждое второе воскресенье матч. Кухня (спасибо Формике за ДСП с пластиком) выходит на соседские задворки. Ты депрессии не подвержен? Отлично. Теперь спальня: обои с картинками на охотничьи темы, больше всего фазанов, насколько я помню. На потолке, кстати, тоже фазаны. Вот. Ах да, телефон отключен, телевизора нет. Если что — жандармерия в двухстах метрах. Ну как, впечатляет? Да, и последняя маленькая деталь, учитывая твое упорное нежелание ехать на своей машине: до ближайшего кинотеатра сорок восемь километров. Туда ходят два автобуса, первый, если не ошибаюсь, в полседьмого утра. Не передумал? По-прежнему готов ехать?

Разумеется, я был готов. Как никогда. Этот особняк в глухом захолустье Дордони для меня был раем земным. Идеальное место, где я смогу, наконец, писать. Писать утром, вечером, ночью, и чтоб ничто не отвлекало.

Писать до рези в глазах, до полного изнеможения. Я поблагодарил Франсуа и через два дня уже сел в лиможский поезд, ликуя, как ребенок, который впервые едет к морю. К тому же это было в начале ноября — предел мечтаний! Вы наверняка помните те недели холодов и дождей. Все только и знали, что жаловаться на погоду. Кроме меня, по той простой причине, что я не люблю жару. И солнце не люблю. Оно слепит глаза и расслабляет. А главное, мешает работать. Мне бы следовало родиться где-нибудь в Исландии, в Латвии, в общем, в такой стране, где темнеет уже в четыре часа дня — во всяком случае, по моим представлениям.

Словом, едва прибыв в мой маленький рай, я с наслаждением влез, фигурально выражаясь, в шлепанцы тетушки Как-бишь-ее, обустроил себе рабочее место на обеденном столе в столовой и сел писать.

Это случилось в ночь с 7 на 8 ноября, значит, в особняке я прожил к тому моменту три дня. Было поздно, что-то около трех. Я долго и счастливо работал, а тут пошел на кухню перекусить. Райское наслаждение: остатки курицы под майонезом и умиротворяющее прохладное пиво плюс чувство, что я много сделал, и сделал хорошо. Завязка романа чертовски удалась. Юный воришка, промышляющий в супермаркете, влюбляется в кассиршу. Лето, время отпусков, приморский городок где-то в Нормандии. Чем дальше продвигалась моя история, тем яснее я его видел, этого парнишку. И тем больше его любил. Когда я про него писал, некоторые места меня самого волновали почти до слез.

И вот я завершаю свою пирушку и, проходя через столовую с намерением улечься спать, машинально бросаю взгляд на местный Парк-де-Пренс под окном.

Первое чувство — недоумение: глюки у меня или что? Какие-то фигурки вроде разболтанных дергунчиков бегут по полю и через каждые три шага падают. Тут я сказал себе: одно из двух. Или у тебя белая горячка с одной банки пива, или у местной команды в воскресенье случился двенадцатый проигрыш подряд, и с тех пор они тренируются по ночам, чтобы больше не позориться. Всматриваюсь, расплющив нос об оконное стекло. Кажется, эти фигурки исчезают вон там, под трибунами. Странно, говорите? Еще бы не странно! Я подтаскиваю под себя стул и жду развития событий. На стоянке у жандармерии припаркована тяжелая фура. Она стоит, но мотор работает. Потом смолкает. Луч карманного фонарика мечется вокруг фуры, обшаривает кювет, елозит туда-сюда, потом гаснет. У трибун — никакого движения. Тишь да гладь… и буря у меня под черепом. Позвонить в жандармерию? Но в моих хоромах нет телефона. Пойти туда? И что сказать? «Вон они, вон они, вон там!», как в кукольном театре? Во-первых, кто «они»? В этой истории, видимо, есть охотник и есть зайцы. И как хотите, а я при таком раскладе всегда болею за зайцев.