Вероятно, я звал его настойчивей остальных. Когда Нина Филипповна прочитала мой ответ, ее левая щека разгладилась, озорная ямочка исчезла.

— Я не знала, что ты такой… добрый, — сказала она.

Нескромно, быть может, вспоминать об этом в своих записях, которые я все же начал вести… потом, много лет спустя. Но кто их прочтет?

Свой ответ Ваньке Жукову я принес домой… Александра Евгеньевна восторженно вспорхнула с дивана, поскольку была почти невесомой.

— В тебе живет не только будущий отец, но и будущий дед!

Она любила ободрять меня надеждами и похвалами. А иногда, глядя на меня, сочувственно улыбалась:

— Ты, Саша, среди нас в меньшинстве: мы с Машей обе главные, и только ты один — рядовой.

Она работала тогда главным врачом родильного дома, а мама главным врачом поликлиники.

— Ваше медицинское заведение, Александра Евгеньевна, вроде завода-изготовителя: вы дарите новую продукцию, — однажды сказала мама. — А я как бы на ремонтном предприятии: чиню то, что повреждено и поношено.

— Ну, зачем такие противопоставления? Мы с тобой — изготовители и ремонтники — друг без друга существовать не можем!

— И все-таки служить детям…

— Все люди, Мария Георгиевна, чьи-то дети.

Александра Евгеньевна иногда изъяснялась так, как если бы рядом с ней находились будущие роженицы, которые не могли сомневаться в точности ее диагнозов, советов и точек зрения.

В другой раз она, уцепившись за ручки кресла, точно боясь непроизвольно вспорхнуть, с задумчиво-печальной улыбкой произнесла:

— Я могла бы, конечно, считать, что у меня много детей. Что все дети, которых я увидела первой, мои… Но это было бы нарядной неправдой. Я запомнила лишь тех, которые рождались в муках. В особых муках! И только их матерей не забываю всю жизнь. — Она приподняла и опустила свои плечики, как бы извиняясь перед теми матерями, которые не особенно мучились. — Новорожденные должны были бы увидеть и услышать страдания матерей. И тоже запомнить их! Дети приносят столько трудного до своего появления и во время его, что должны были бы потом приносить одну только радость. Или хотя бы стараться ее приносить…

— Он старается! — сказала мама, указав на меня. Она не допускала, чтоб на мою репутацию падало даже подобие тени.

Однажды Александра Евгеньевна показала нам ветхий блокнот. Его страницы возле корешка были старательно склеены.

— Здесь записаны имена и фамилии матерей, которые особенно настрадались. Видите, как их много? Навещаю, если хотят… И к детям их тоже являюсь. Хотя многие из моих, так сказать, крестников были бы рады избавиться от этих напоминаний.

— Он всегда рад вас видеть! — Мама вновь указала на меня.

— А вот имя и фамилия… в чернильной рамке… Что это? — поинтересовался я.

Мама пригнула голову: мои просчеты были для нее невыносимы.

— Это случилось давно, — произнесла Александра Евгеньевна. И, помолчав, добавила: — Очень давно… Но я продолжаю свои визиты. У дочери этой женщины… которая в рамке… долг особый: за нее отдана жизнь.

— И что же? — одними губами спросила мама.

— Дочерью я довольна. И мужем довольна: до сих пор не женился.

— Все еще не женился! Его фамилия Ивашов?

— Ивашов.

Мама успокоенно вздохнула: ей тоже хотелось, чтоб Ивашов продолжал оставаться холостяком. Она мысленно коллекционировала проявление верности и благородства. Иногда вслух перебирала эту коллекцию, которая, увы, была не столь уж богатой. Коллекционировала мама в памяти и лица, которые производили на нее впечатление. «Запомни!» — говорила она. А я, всматриваясь, не всякий раз понимал, почему именно это лицо надо запомнить.

Ветхий блокнот Александры Евгеньевны прежде был мне неизвестен, и я, превозмогая боязнь вновь оказаться бесцеремонным, все же спросил:

— А что здесь за цифры? Вот эта колонка…

— Дни рождения… Я навещаю своих крестников именно в эти дни. Удобнее напоминать, что они появились на свет не сами по себе.

Я ощутил удовлетворение: к нам в дом ее приводила не только семейная дата.

Александра Евгеньевна в тот вечер сказала мне, приглушив голос почти до шепота:

— А так, как мучилась твоя мама, не страдал никто… На моей памяти.

— Это вы говорите всем сыновьям, которых навещаете. — Мама увесисто, как бы утрамбовывая пол, зашагала по комнате. — Всем говорите… Я уверена.

Грузно подтянувшись, она открыла форточку и закурила: мы с Александрой Евгеньевной не должны были вдыхать то, что вдыхала она.

В другой раз я, склонный к излишней любознательности, спросил у Александры Евгеньевны:

— А вашего сына… никто из родильного дома не навещает?

— Никто. — Она сожалеюще развела в стороны свои высохшие от времени руки. Еще больше покосилась на левый бок. И чтоб удержаться, оперлась локтем о колено. — У меня, как вы знаете, и правда, есть сын. Но он не мой… Хоть я его мать. Трагичная семейная казуистика. Не мой в том смысле, что я не нужна ему.

— А вы бы… — начал я.

— Нет пророка в своем семейном отечестве. Сапожник без сапог… А я без собственных детей! — Она виновато закашлялась. Потом встрепенулась, локоть покинул колено. — Впрочем, не сын виноват.

— А кто? — с агрессивной поспешностью спросила мама: она не могла допустить, чтоб и на Александру Евгеньевну упало хоть подобие тени.

— Любви нельзя требовать: ее надо заслужить или завоевать. Даже если речь идет о любви сыновей.

— Впервые вы, Александра Евгеньевна, несправедливы. И к кому? К матери!

Мама принялась утрамбовывать пол. Она знала, что на матерей Александра Евгеньевна никогда не замахивалась. В отличие от отцов… Вообще между понятиями «мать» и «отец» она знака равенства не допускала. И если первое слово мысленно начинала с заглавной буквы, то второе начинала с буквы обыкновенной.

— Вы заметили, как по-разному мать и отец впервые взирают на свои запеленутые произведения? Она — с безумным восторгом, а он — с изучающим! Ищет свои черты. И напрасно… Дети — наше продолжение, а не повторение, — говорила Александра Евгеньевна.

В любых конфликтах между женщинами и мужчинами она была на стороне женщин.

— Такая профессия! — пояснила мне мама.

— Каким образом мать может быть одиночкой, если рядом с нею ребенок? — непримиримо возражала Александра Евгеньевна маме.

Заодно и ответственность за просчеты детей она тоже взваливала на отцов.

Мама как врач имела дело не только с пациентками, но и с пациентами. Поэтому она пыталась восстановить справедливость.

— Вы, я понимаю, не будете снисходительны к отцам до тех пор, пока не начнете принимать у них роды.

— Роды я давно уж не принимаю.

В своем покосившемся состоянии Александра Евгеньевна вынуждена была стать врачом-консультантом.

Мама с трудом подтянулась, открыла форточку и закурила. Повернувшись к нам вполоборота, она сказала:

— Но разве не бывает и матерей, которые бросают… забывают детей своих?

— О таких надо создать… трагические повествования. И их создадут… теперь или после: измена материнскому долгу — самое непостижимое грехопадение. Кто-нибудь скажет: это редко случается! Но исключительные сюжеты рождают порой исключительные по ценности произведения… Зачем вы курите, Мария Георгиевна?

Мама махнула рукой.

— Махнуть на себя — значит, махнуть и на него!

Александра Евгеньевна укоряюще приподняла и опустила свои плечики.

— Спасать матерей и детей — это ее призвание, — сказала мне как-то мама.

Спасать Александра Евгеньевна бросалась без спроса и разрешения. Хотя без предварительного звонка даже к нам никогда не являлась.

Но однажды пришла…

Было воскресное летнее утро.

— Что-нибудь случилось? — спросила мама.

Александра Евгеньевна присела и, чтобы выпрямить, поддержать свое легкое тело, схватилась за ручки кресла. Но с каким-то отчаянным напряжением.

— Раньше я переживала за детей. А теперь… Неужто придется переживать их самих?