Кое-как Матильде удалось засунуть Лотто в голубую рубашку и штаны цвета хаки, а затем вытолкать к друзьям. Она видела, как, с каждым объятием и каждым новым уверением в том, что его пьеса была бесподобна, к Лотто постепенно возвращается нормальный цвет лица, а спина выпрямляется. Этот человек заглатывал похвалу так же, как олимпийский бегун – напиток с электролитами.

Когда привезли пиццу, Матильда пошла открывать, и, несмотря на то что на ней были лосины и полупрозрачный топик, взгляд курьера впился в Лотто, который стоял у Матильды за спиной в центре комнаты. Растопырив руки, словно какой-нибудь монстр, и выпятив глаза, он рассказывал историю о том, как его ограбили в метро, пистолет у затылка и все такое. От него уже исходил его привычный свет.

Он, шатаясь, проковылял по комнате, затем упал на колени, и разносчик пиццы просочился в квартиру, пытаясь досмотреть и полностью игнорируя Матильду, которая хотела сунуть ему деньги.

Когда она закрыла дверь, Чолли уже стоял рядом.

– Из свиньи в человека за какой-то час, – сказал он. – Ты как богиня Цици…только наоборот.

Матильда тихо рассмеялась. Он произнес имя богини Цирцеи как «Цици», как если бы та была современной итальянкой.

– Ты извращенец-самоучка. Ее звали Цирцея.

Похоже, его это задело, но он только пожал плечами.

– Никогда не думал, что скажу это, но, кажется, ты ему вполне подходишь. А, да к черту! – протянул он, уже с ужасным флоридским акцентом. – Когда пустоголовая и никому не нужная блондинка-модель путается с нуворишем, это всегда круто. Кто б мог подумать, а? Сначала я думал, что ты наложишь лапы на денежки и сбежишь. Но нет. Лотто – везучий парень. – Затем он добавил уже нормальным голосом: – Если с ним и случится что-то… значимое, то только из-за тебя.

Несмотря на то что в руке у нее был горячий кусок пиццы, в комнате вдруг стало холодно. Матильда не отводила от Чолли взгляд.

– Он стал бы великим и без меня, – сказала она.

Все остальные расселись на диване, смеясь над шутками Лотто, одна только Рейчел смотрела на Матильду из угла на кухне и потирала брови.

– Даже такая ведьма, как ты, не смогла бы это наколдовать, – сказал Чолли, взял у нее коробку, открыл, сложил три куска вместе и примостил коробку на шаткой стопке книг, а затем откусил кусок от жирной массы у себя в руке и широко улыбнулся, демонстрируя то, что оказалось у него во рту.

В ТЕЧЕНИЕ МНОГИХ ЛЕТ, когда Лотто чувствовал, что становится все профессиональнее и увереннее в себе, его пьесы печатались и ставились по всей стране, а они с Матильдой наконец зажили комфортной жизнью, даже тогда Фиби Дельмар постоянно его жалила.

Когда поставили «Телегонию», Лотто было сорок четыре, и успех был мгновенным и почти что вселенским.

Идею заронила в его голову Матильда. Ей подарилд ее Чолли, когда несколько лет назвал отпустил свою шуточку насчет Цирцеи. Это была история о сыне Цирцеи и Одиссея, Телегоне, который, после того как Одиссей его покинул, жил с матерью во дворце в дремучем лесу в Ээе, охраняемом зачарованными тиграми и кабанами. Когда он, как и положено герою, покидал дом, его мать-ведьма дала ему отравленное копье. Он отправился на небольшом корабле в Итаку и там принялся красть скот Одиссея, что в итоге закончилось ужасной битвой Телегона с мужчиной, который не знал, что тот – его сын. В конце концов Телегон убил царя Итаки.

[Телегон женился на Пенелопе, страждущей жене Одиссея. Сын Пенелопы и Одиссея, Телемах, женился на Цирцее. Сводные братья стали друг другу отчимами. Так как Матильда читала оригинальный миф, она изо всех сил поддерживала тему сексуальности женщин в возрасте.]

К тому же пьеса Лотто была поклоном девяностым с их идеей «телегонии», того, что ребенок может наследовать генетический код первого любовника своей матери.

В версии Лотто Телегон родился со свиным пятачком, волчьими ушами и тигровыми полосками по всему телу – в память обо всех любовниках, которых Цирцея превратила в животных. Его персонаж всегда выходил на сцену в ужасной неподвижной маске, которая делала его, мягкого и тихого, очень внушительным. В качестве шутки Телемах тоже выходил на сцену в маске – у нее было двенадцать разных глаз, десять разных ртов и носов – по одному на каждого любовника Пенелопы, которых она принимала, пока Одиссей блуждал по Средиземноморью.

В пьесе действие происходило в современном Теллурайде, штат Колорадо. И оно обвиняло демократическое общество, которое включало в себя несколько миллионеров.

– Разве сам Ланселот Саттервайт – не миллионер? Кажется, это выглядит с его стороны довольно лицемерно! – Это были слова какого-то мужчины, шатающегося в фойе театра во время антракта.

– Да нет, его лишили наследства за то, что он женился на своей нынешней жене. Такая трагическая история, – говорила какая-то женщина.

Это передавалось из уст в уста, как вирус.

История Лотто и Матильды, их эпический роман. Все знали, что он был изгнан из семьи и родительского дома во Флориде. И все ради Матильды, ради его любви к ней.

«О боже, – думала Матильда тогда, – такое благоговение! Этого вполне достаточно, чтобы тебя начало тошнить». Но ради него она готова была выдержать и эти истории.

А затем примерно через неделю после премьеры, когда билеты были забронированы на два месяца вперед и Лотто утопал в поздравительных письмах и звонках, он пришел в спальню посреди ночи, и Матильда, внезапно проснувшись, спросила его:

– Ты плачешь?

– Плачу?! Я никогда не плачу, – сказал Лотто. – Я мужественный мужик. Мне просто бурбон в глаза попал.

– Лотто.

– Я имел в виду, что резал на кухне лук. Кто не любит порезать в темноте славный добрый лучок.

Она села.

– Ты можешь мне рассказать.

– Это все Фиби Дельмар, – сказал он и передал ей ноутбук. В его свете лицо Лотто выглядело мученическим.

Матильда прочитала статью и присвистнула.

– Этой женщине следовало бы быть осторожнее, – мрачно сказала она.

– Она имеет право на собственное мнение.

– Она? Не-а. Ты проделал колоссальную работу над «Телегонией». Она просто безумна.

– Успокойся, – сказал он, но ему явно было приятно, что она так разозлилась. – Может, она права. Может, меня действительно переоценивают.

Бедный Лотто. Не может смириться с тем, что у людей могут быть разные точки зрения.

– Я знаю в тебе каждую точечку, Лотто, – сказала Матильда. – Как и в твоих работах. Я была там, когда ты их писал. И я лучше, чем кто-либо другой в этом мире, и уж точно лучше, чем эта раздутая и напыщенная пиявка-критик, знаю, что тебя не переоценивают! Ни на секунду! А вот ее – да. Ей бы нужно отрезать пальцы, чтобы она больше не могла писать.

– Спасибо, что не проклинаешь, – сказал Лотто.

– Кроме того, она может медленно трахнуть себя раскаленными до бела вилами. Прямо в звездно-дерьмовую задницу.

– Ага, – сказал он, – «для жирного гуся и соус нужен острый»[65].

– Постарайся поспать, – сказала Матильда и поцеловала его. – Напиши еще что-нибудь. Еще лучше. Твой успех грызет ее, как древесный жук. Пусть изойдет желчью.

– Она единственная во всем мире ненавидит меня, – грустно сказал он.

Была ли это мания вселенского обожания? Матильда знала, что не заслуживает любви одного человека, а он хотел, чтобы его любили все. Она подавила вздох.

– Напиши еще одну пьесу, и она успокоится, – сказала она, как всегда.

И он написал. Как всегда.

МАТИЛЬДА СТАЛА УБЕГАТЬ все дальше и дальше. По утрам она бегала и два, и три часа.

Иногда, когда Лотто еще был жив и находился в творческом угаре, да таком, что Матильда даже из сада могла слышать, как он выламывает из себя пьесу, говоря голосами разных персонажей, вынуждена была надевать кроссовки и уноситься, чтобы только не взбежать наверх, на чердак, и не погреться у счастья, которое излучал Лотто.

Но после того как он ушел, горе отравило ее тело, и она спасалась от него бегством. Бывали минуты в течение этих нескольких месяцев вдовства, когда она, отбежав от дома на дюжину миль, вынуждена была присесть на берегу и сидеть там очень долго, потому что ее тело вдруг переставало работать так, как должно было. Когда она после очередного такого случая встала, поняла, что может ковылять, только как старушка. Начался дождь, ее одежда промокла, а волосы прилипли ко лбу и ушам. Медленно она пошла домой.