— Что висит на волоске, Федор Федорович? — спросил я.

Феденька широко распахнул рот, собрался что-то возразить, но постучали в дверь. Раевский дернулся, вскочил, выкрикнул стеклянным голосом:

— Кто там?

— Я, голубок.

— Кто там? — не узнав ласкового голоса маменьки, прокричал уже в ужасе Феденька.

— Это мы, — отозвались разные молодые мужские голоса. — Феденька, друг, это мы!

— И-и?! — приходя в себя от ужаса и натягивая улыбку на искаженное страхом лицо, воскликнул Раевский, и метнулся, длинный и зеленый, от кресла к двери, и распахнул широко, глянул в темноту коридора. Он услыхал, как шаги маменьки и молодых людей протопали в столовую, — он только заметил в сумраке их спины и затылки.

Феденька прикрыл дверь, вернулся к столу и, заглядывая в зеркальце, пригладил волосы на голове, подкрутил усики, пошевелил тонкими губами, потрогал красноватый прыщик на левом виске, появившийся вчера вечером, кашлянул раза два-три, обдернул тужурку, пристально поглядел на меня, предложил!

— Ананий Андреевич, войдемте вместе.

— Хорошо, — ответил я.

— Каков вид у меня? Ничего?

— Молодцеватый у вас вид, Федор Федорович, — похвалил я и спросил: — А что? Вы нездоровы?

— Я должен сегодня говорить речь перед ними, а для этого у меня должна быть осанка и… Ну, вы, Ананий Андреевич, прекрасно понимаете.

— Конечно, — сказал я чуть насмешливо. — Вы только, как начнете речь, позабудьте про бесенят.

— Постараюсь, Ананий Андреевич. Тогда идемте!

В столовой, кроме Ирины Александровны, за столом находились Семеновна (в этот вечер она была не в черном платье, а в светло-сером, а на ее рыжевато-сивой голове розоватый шелковый чепчик) и молодые люди-студенты, — все сидели за столом и разговаривали. Семеновна, увидав молодых купеческих чад с потертыми физиономиями, наглыми и высокомерными, поднялась и хотела было исчезнуть, но этого сделать ей не позволила Ирина Александровна, усадила насильно на стул подле себя.

— Сидите, — шепнула гостье твердо она.

Семеновна моргнула лисьими глазами, вздохнула и села на место, указанное хозяйкой дома. Над столом полыхала молочным светом лампа-молния. Семеновна, уставившись из-за ярко-белого самовара на студентов, сахарно и льстиво улыбалась каждому, как бы говоря улыбкой: «Всех бы я вас, голубков, оженила… Все бы вы ходили в счастье, добрым словом вспоминали и благодарили меня, пожилую женщину».

Феденька обратился к маменьке:

— Прикажите подать самоварчик.

Ирина Александровна вскинула острые глаза на своего ненаглядного, промолвила!

— Всех ублаготворю чаем, и ты, Феденька, не беспокойся. — И она приказала Лукерье, стоявшей в дверях, подать самовар. Работница сейчас же подала его на стол; он шипел и брызгался, словно был недоволен на то, что в разгар кипения его принесли в столовую. Работница удалилась. — Ананий Андреевич, садитесь и вы. Вернувшись с работы, вы ничего не поели, — промолвила озабоченно Ирина Александровна, чуть склонясь к моему уху.

— Спасибо Ирина Александровна. Я пообедал в трактире Вавилова.

— Ах, этот трактир… Не понимаю, как это вы, Ананий Андреевич, можете есть в нем? Я в рот бы не взяла ужасной трактирной пищи!

Я промолчал, заметив ее обиженный взгляд, коротко брошенный на меня.

— У меня стол, кажется, не так плох?

— Отличный стол, — похвалил я. — Но мне, Ирина Александровна, не хотелось терять время на ходьбу.

— А я ждала-ждала… — сказала она почти шепотом, — и напрасно. — И ее тонкий нос начал розоветь от обиды, — Вы просто не желаете побыть побольше в моем обществе.

— Маменька, — протянул раздраженно Феденька, заметив беспорядок на столе, — вы и нынче, при гостях, не соблюдаете этикет!

— А мне наплевать на этот твой, Феденька, итикет! — неожиданно рванула для Феденьки, а больше для меня Ирина Александровна. — Всё на столе! — бешено прибавила она. — Пейте и ешьте!

Раевский скрючился от ее вскрика, а потом, выпрямив плечи, глупо и растерянно ухмыльнулся. Смутились и растерялись от слов его маменьки и его друзья, стали перебрасываться взглядами между собой. Восстановилось неловкое молчание. Семеновна как-то нервно дернулась из-за стола, но, встретившись с потемневшим и злым взглядом хозяйки, села и замерла. Васенька Щеглов, щупленький студентишка, вытаращил каре-желтые глаза на потолок и ерзал ими по нему. Раевский стоял с полуоткрытым ртом у левого конца стола и, пощипывая усики, с обиженным удивлением смотрел на маменьку, не обращавшую никакого внимания на него. Грузный, сутулый, с водянисто-серым лицом Бородачев и Сашенька Язвин, тонкий и угреватый, сероглазый, похожий на сильно заморенного гуся, сидели с опущенными лицами и разглядывали свои руки, сложенные на коленях. Один Петенька Чаев, сын городского головы, толстенький, большеголовый, с рыхлым, мучнистым лицом, зыркал ядовито-купоросными глазками по иконкам и иконам, чихнул, а потом хрипло брякнул:

— Это невозможно, — и выхватил из кармана голубовато-зеленой тужурки черного котенка и бросил его на стол.

Котенок комочком засеменил по белой скатерти и, обжегшись о самовар, пискнул и вздыбил шерсть на выгнутой спице. Его писк вызвал смех у студентов. Не засмеялись только Феденька Раевский и Ирина Александровна. Семеновна взвизгнула и, взвизгнув, испугалась, прижукнулась.

— Лукерья! — позвала холодным громким голосом Ирина Александровна. Кухарка галопом влетела в столовую. — Убери котенка!

Лукерья сцапала котенка и скрылась с ним.

— Куда? Куда? Кто разрешил унести черного зверя?! — прокричал, надувая щеки, Чаев. — Я за него, направляясь сюда, к Раевскому, заплатил десятку мальчонке. Верните сейчас же котенка на стол! Я глядеть на него хочу!

— Тебе, Петенька, можно и сотню отдать за него! Ты не то, что мы, грешные, — миллионер. Одной земли десять тысяч десятин! — пробасил Бородачев, вскидывая желудевого цвета глаза.

— Буду миллионером, если папенька скоро умрет! А сейчас у меня в кармане — вошь на аркане!

— Так зачем же ты, Петенька, отвалил столько за слепого котенка? — фыркнув, всколыхнулся Сашенька Язвин.

— Собрался по нужде… в лупанарий, а тут попались вы… перебили путь-дороженьку молодцу, вот я и купил черного, без единого белого пятнышка котенка. К черту котенка и деньги! А папенька мой не собирается околевать, решил долго-долго жить. Пусть, живет, черт с ним! А от кассы по вечерам не отходит только потому, что Тимоничева боится. Знаете, что этот бродяга неделю тому назад выкинул? Не знаете? Вышел папенька из лабаза подышать к двери, привалился к притолоке, задумался и начал по привычке пальцем елозить в носу. В эту минуту поравнялся с ним Тимоничев, остановился против папеньки, сунул палец в нос и свесил голову. На тротуарах и у дверей соседних лавок грохнул хохот. Папенька очнулся от задумчивости и, увидев, что Тимоничев копирует его, заорал: «Молодцы!» Приказчики львами вырвались из лабаза и начали тузить Тимоничева. После такого срама папенька не выходит из конторки подышать…

— Сидит у кассы?

— Да. Между нею и железным сейфом в стене, — ответил брезгливо и зло Петенька Чаев и обратился к Феденьке, стоявшему все еще растерянно, с открытым ртом: так огорошила его в первый раз в его жизни своим окриком богобоязненная маменька.

Услыхав хрипоту Чаева, Феденька вздрогнул, закрыл рот, гмыкнул, выпрямился и, выпячивая грудь, начал говорить сперва негромко, а потом, входя в азарт, все громче и громче. Смех студентов прекратился, сползли улыбки с физиономий. Ирина Александровна сжала тонкие губы, откинулась к спинке стула, ее груди молодо и вызывающе заострились и приподнялись. Семеновна насторожилась, как заяц в оттепель под заснеженным кустом, слушала, потела и ничего не могла понять из того, что так красиво, словно пел, говорил Феденька, сынок ее благодетельницы.

— За последнее столетье уже три огромных империи — Франция, Бразилия и Китай — превратились в республики, — пережевывая чьи-то мысли, продолжал Раевский. — К этому списку нужно прибавить еще маленькую случайную империю Мексику и крошечное королевство — Португалию, сделавшиеся также республиками. В начале этого столетья не было еще ни одного материка чисто республиканского, теперь же нет ни одного материка чисто монархического. Весь Новый Свет, господа, скинул с себя монархическую корону и надел демократический котелок. — Феденька задержал глаза на божнице, хотел было перекреститься на нее, но раздумал и снова застучал стеклянным голосом: — Этот Свет надел не демократический котелок, а купеческий. Да, да, господа, купеческий! Торговый капитал…