— А вы что скажете, Ананий Андреевич? — обратилась неожиданно ко мне Ирина Александровна.
Я промолчал, ниже опустил голову, но читать я уже газету не мог после ее такого вопроса. «Что она задевает меня? — подумал я. — Неужели она и вправду думает, что двадцать лет тому назад я был монахом и заходил в ее дом? Нет, она, сумасшедшая баба, разыгрывает меня!» — подумал я с легким раздражением.
Ирина Александровна, не дождавшись моего ответа, сказала тише:
— Итак, Семеновна, до утра все голуби и голуби… А ровно через девять месяцев и одиннадцать дней после голубя — голубиного гульканья в моем доме появился у меня на свет божий голубок, мой ненаглядный Феденька. А через три месяца, Семеновна, директор отделения Русско-Азиатского банка вызвал меня к себе и сообщил, что неизвестный человек положил на текущий счет на имя Федора Федоровича Раевского тридцать две тысячи рублей. Услыхав это, я, Семеновна, поверите или нет, обомлела и уставилась взглядом на директора, как дура… а потом со мною приключился обморок. И директор же привел меня в чувство, усадил в кресло, а когда я отдышалась и пришла в себя от такого счастья и радости, он сочувственно пояснил: «Я, сударыня, должен вам изложить волю вкладчика, а воля его такова: до совершеннолетия вашего сына вы будете получать ежемесячно по сто рублей, словом, будете жить на проценты с вклада. Когда вашему сыну исполнится двадцать лет, он, как наследник, может распорядиться ими, как ему заблагорассудится. Такова, сударыня, воля вкладчика».
— Какой капитал, — вздохнула Семеновна, и глаза ее совершенно сузились, казались белесыми струйками.
— А я, голубушка, его от людей не скрывала…
— И сколько наросло процентов? — обмирающим от зависти голоском спросила Зазнобина. — Вот вам, моя благодетельница, и голубки… Не зря же они появлялись. Да и теперича, после стольких лет, кажись, появляются? — и она расширила глаза и блеском их облила Ирину Александровну. Заметив слезы на ее побледневшем лице, она так и привскочила, взвизгнула: — И вы плачете? Как это можно, благодетельница моя! Не плачьте, не плачьте! Я сейчас встану на колени и в ножки ваши святые поклонюсь! Своим платочком слезки ваши сниму с прекрасных глазок ваших!
— Семеновна, не смейте становиться на колени передо мною! Если станете, я принимать никогда не буду вас. Да, да, это я правду говорю!
Семеновна охнула, скрестила сухие ладони на своей впалой груди, отступила, села на стул, изобразила грустно-виноватое выражение на длинном лице, осыпанном застарелыми рыжими веснушками, и прошуршала смехом. Хозяйка, как заметил я, не слыхала ее смеха: она в эту минуту задумалась и устремила взгляд на среднее окно, за которым стояла тишина, зеленели березы клейкими и блестящими листьями, чирикали воробьи. Я заключил про себя, глянув бегло на ее лицо: она думала о своем прошлом, о «страннике божьем» и о Феденьке. Да и Семеновна, перестав шелестеть смехом, задумалась о большом капитале Ирины Александровны, приобретенном так странно, почти фантастически.
— Пока вы, благодетельница, думали о чем-то, а я мысленно прошлась снова по уезду, подыскала для Федора Федоровича невесту в одной дворянской семье. Не девушка, а краля. Чернобровая и синеглазая. Не глаза у нее — фиалки темные! Нашла! Нашла! — с захлебывающимся придыханием воскликнула Семеновна и вонзилась узкими лисьими глазками в лицо Ирины Александровны.
— Что это вы, голубушка, нашли? — находясь все еще во власти своих воспоминаний, спросила тихо Ирина Александровна.
— Невесту-дворянку для вашего сынка, Федора Федоровича, — отчеканила с твердой радостью гостья. — Думаю, вы, благодетельница, хорошо знаете помещика Чечулина?
— А-а, — протянула Ирина Александровна, — знаю, знаю. Я даже однажды, несколько лет тому назад, танцевала с ним на одном благотворительном вечере, устроенном в пользу вдов и сирот. Он был довольно грубоват: взял меня повыше талии так, что своей лапищей придавил мне левую грудь и, танцуя со мною, поглаживал ее. Не знаю, как я тогда не посмелела и не оттолкнула его, грубияна, от себя. Видно, потому, что постеснялась людей, наблюдавших за танцами.
— Не понимаю, какое благородство в нем, — проговорила, будто бы про себя, Семеновна.
— Это в ком же? — настораживаясь, спросила Ирина Александровна. — Не о моем ли, голубушка, Феденьке вы так выражаетесь?
Суровые слова благодетельницы испугали Семеновну, перепутали мысли в ее голове, она отшатнулась назад, мотнула головой и, поправив косынку, торопливо и сахарно ответила:
— Что вы, что вы, Ирина Александровна! Как это можно! Я о Федоре Федоровиче всегда и везде говорю, что он высоко благороден, такой умница, каких и нет… Как это можно, благодетельница моя, чтобы я говорила такое о вашем сыне! Да я и во сне-то, когда почиваю, всегда думаю хорошо о нем, как о родном, а вы… — Она не закончила фразы, заморгала, и на ее ресницах повисли слезинки. — Я так сказала о купечестве. Да, да, о нем! Разве оно так благородно, как дворянство?
— Чувствительно благодарю вас, Семеновна. Я так и думала, что вы…
— О купечестве, о купечестве, моя благодетельница! — просияв лисьими глазками и обрадовавшись, отчеканила Семеновна.
— И о купечестве, голубушка, так обидно говорить не надо: грешно это. Мой ненаглядный Феденька, как вы знаете, обожает…
— Истинно, истинно обожает. Это весь город знает…
— Так вот и нам с вами, Семеновна, надо обожать купечество, — посоветовала Ирина Александровна.
— Уважаю, уважаю, моя благодетельница, — рванула Семеновна сквозь злые слезы, клокотавшие в горле, — и буду, если вы так желаете, уважать еще больше!
Ирина Александровна смягчилась и, мягко улыбаясь, проговорила:
— Не плачьте, голубушка. Я уже не сержусь. Утрите глаза, и сейчас же!
— У вас у самих, благодетельница, глазки плачут… и под ними мокро от слез, — вытирая концом косынки лицо, протянула сокрушенно-паточным голосом Семеновна. — Скажу вам: слезы убивают красоту. Берегите ее. Вы еще так молоды и прекрасны. Да, да! Вы только пожелайте, и я подыщу вам такого жениха, что век будете благодарить.
— Ой-ой, как вам, Семеновна, не грех закидывать такие соблазнительные слова! — запротестовала Ирина Александровна. — Мне уже сороковой пошел… почти старуха, а вы… Нет, нет, ни слушать не хочу вас! — И она метнула пристальный взгляд на меня, вздохнула. — Вот и Ананий Андреевич скажет вам, что я уже старенькая.
Тут Семеновна выскочила из-за стола, сухопарая, высокая, заметалась по комнате, скрипя шевровыми полусапожками, заметалась, залепетала:
— Не надо, не надо вспоминать о молодости, когда вы еще молоды. Что молоды — юны, как девушка-раскрасавица! Да, да, я правду вам, благодетельница, говорю. Не старьте свою красоту печалью и слезами! — Она, размахивая длинными руками, как черными крыльями, подплыла к Ирине Александровне, подсела, метнула взгляд на стену, за которой находился Феденька, и зашептала: — Я вас, благодетельница, в один миг просватаю за купца Ряховского, Анисима Трифоновича. У него три дома в городе, хутор в тринадцати верстах от города, более ста тысяч капитала в банке и… — и сводница захлебнулась, — и ему еще шестидесяти нет. Да, да, благодетельница, мужчина хоть куда: можно его, если пожелаете, вместо тройки коней в карету запрячь — и он вынесет на любую гору, не задохнется. Вот какой он, Анисим Трифонович, мужчина! Вы не глядите на его серую и длинную бороду. Да что борода? Ее можно срезать! Повелишь — и он срежет!
— Отстаньте, отстаньте, Семеновна! Не говорите мне таких речей! — махнула рукой Ирина Александровна. — Несуразных речей!
— И почему же, моя благодетельница? Ряховский не мужчина — дуб!
— А потому только, что я слушать не желаю о вашем Ряховском!
— Напрасно! Он умрет — дома, хутор и денежки перейдут к вам, а от вас к Федору Федоровичу. Подумайте! Уж я и постаралась бы для вас, благодетельница! — сыпала неугомонно Семеновна, вонзив уже не лисьи глазки — огненные стрелы в раскрасневшееся лицо Ирины Александровны.
