В одну из таких встреч она сказала мне в спину:

— И ходите, и ходите по ночам! И что это вы все ходите?

Я вздрогнул и обернулся. Она смотрела мне прямо в глаза. Я опустил взгляд и развел руками.

— К ребенку…

— Ну к ребенку! А топать зачем?

— Мы не топаем. Ходим нормально.

— Да как же не топаете, если грохот стоит? Хоть бы тапочки надевали!

— А мы, по-вашему, босиком?

— Уж не знаю! Босиком ли, сапоги ли надеваете, может, специально, а только слышно очень.

— Мы-то здесь при чем? Строителей ругайте.

— Как при чем? Топают-то не строители, а вы!

— Ну не знаю… На ковер у нас денег нет, — сказал я. — Извините, мне надо идти…

Я повернулся и пошел. Вслед мне неслось:

— А нет ковра, ходите потише! А то топают! Смотрите, я на вас управу найду! Моду взяли, по полу брякать! Ковров, вишь, у них нету. А нету, так наживите! Вы люди ученые! А людей не тревожьте!

Был конец апреля. Воскресенье. Погуляв с Мишкой во дворе, понежившись на весеннем солнышке, мы возвращались домой. Сын карабкался по лестнице, я ему помогал. Мишке хотелось самостоятельности. Он громко, сердито верещал, отталкивая мои руки, но всякий раз резко заваливался на спину, я ловил его в последний момент. Доползли до четвертого этажа. Тут дверь Ксениной квартиры распахнулась, на пороге стояла она сама.

— Зайдите-ка ко мне.

Я растерялся. Накануне ночью было тихо. Чем она еще недовольна? Может, про ремонт?..

Мишка был смелее. Он уже переступал через порог, а Ксеня давала ему дорогу. Вдруг она нагнулась, подхватила Мишку под руки и так, согнувшись, повела его на кухню. Что за спектакль?! Я тоже шагнул в прихожую, боясь выпустить сына из виду. Невольно глянул по сторонам. Двери в комнаты закрыты, в коридоре чистенько, на полу коврик домашней вязки, но запах какой-то специфический. Я остановился у поворота на кухню. Ксеня дала Мишке красное яйцо и пирожок. Пирожок Мишка сразу потащил в рот. А Ксеня проговорила:

— От так, маленький, от так. Ешь на здоровье, ешь.

— Зачем вы?! У нас все свое есть! — почти крикнул я.

Ксеня повела Мишку ко мне.

— Есть, да не тако-ое, — и наклонилась к Мишке. — Ешь, маленький, ешь на здоровье.

Не зная, как закруглить наш уход, я промолвил:

— Миша, ты бы хоть «спасибо» тете сказал.

— Какое ему еще «спасибо»-то, — отозвалась, глядя на Мишку, Ксеня. — Ему сейчас братство милее богатства.

У меня чуть не вырвалось: что вы имеете в виду? Но я прикусил язык и буркнул:

— Спасибо. Пошли, Миша. Скажи тете «до свидания».

Ксеня кивнула. Потом закрыла дверь. Я подхватил Мишку на руки и, ошеломленный, быстро прошел два пролета лестницы, позвонил домой. Едва открыв дверь, Вера спросила:

— Что случилось?

— Ничего. Ксеня Мишке яйцо дала и пирожок.

— Зачем?!

Я пожал плечами. Вера выхватила у Мишки заеденный пирожок и яйцо. Пирожок сунула в карман халата, а яйцо протянула мне.

— Верни сейчас же!

Мишка заплакал, но она, не обращая внимания на его рев, стала снимать с него курточку. Взглядывала на меня снизу вверх.

— Куда ты смотрел?!

Я пожал плечами и хотел пройти мимо, но Вера заставила рассказать, как было дело. Выслушав, подытожила:

— Тоже мне христианка нашлась!

Я не ответил, ушел в комнату. Ксенины слова о братстве, которое для Мишки милее богатства, не выходили из головы. Я встал у окна и заложил руки за спину. В одной из них было яйцо. Я смотрел вниз, на улицу, и странные мысли мелькали, будто кто-то шептал их мне, а я повторял: «Вот деревья растут. Трава зеленая. Человек по траве ходит, топчет ее и не думает даже, что топчет… В трамвае локтем другого толкнет и не извинится. Плечом на тротуаре заденет, даже не обернется. Заставит доски на дачу таскать — так и надо. А потом идет в бассейн и плавает по абонементу. Доволен! Все хорошо!.. А для нее жизнь — как струна: дом — работа, работа — дом и опять работа… Приезжает некто и разговаривает сквозь зубы или не здоровается… Ч-черт! Да ведь стучит же! Но почему стучит, почему?..

Тебя учили в школе, учили в институте и не научили главному: видеть в другом человеке человека, ценить другого просто за то, что он человек, такой же, как ты. До такого предмета, как человековедение, не додумалась еще ни одна академия. А вот она его тебе преподала очень наглядно… В человеке человека… В шефе тоже? Да что шеф?! А ты в себе-то его видишь?!»

В комнату вошли Вера и Мишка. Увидев у меня в руке яйцо, Вера раздраженно спросила:

— Ну что ты его держишь?! Что держишь! Ты его есть будешь?

Ее последние слова поставили меня в тупик. Я представил, как, очистив красную скорлупу, засовываю яйцо в рот и, давясь, жую. Не на подоконнике же его хранить в самом деле… Я вдруг разозлился, обернулся и крикнул:

— А почему бы нет?! Почему бы нет?! Дело не в цвете! Дело в другом! Но ты этого не поймешь! — Я резко ткнул пальцем в Мишкину сторону. — Вот он понимает лучше!

— Ду-у-рак, — пропела Вера. — Умник нашелся!

Я распахнул форточку и с силой швырнул яйцо на улицу. Описав дугу, оно шлепнулось в траву, и от него брызнули осколки. Откуда-то слетелись воробьи и стали шустро попрыгивать в том месте. Вера молча вышла.

В тот вечер мы почти не разговаривали…

И еще раз увидел я Ксенину дверь открытой. Она была распахнута настежь. В прихожей стоял старик. Он держался рукой за косяк и смотрел на меня в упор. Я невольно замер, будто кто-то уперся мне в грудь. Больше всего поразили его ноги. Не ноги, а кости, обтянутые желтой кожей. Колени ходили ходуном, но не мелко, как это бывает у людей на нервной почве, а медленно, ритмично, словно от перенапряжения. Старик был в белой рубахе, доходившей до половины бедер. Лицо с глубоко утонувшими в темных кругах глазами, с острым, высохшим носом и провалившимися, будто нарочно втянутыми внутрь щеками — сплошная мука.

— Ох, умру… помоги…

Я вздрогнул.

— Как помочь, отец? — Я шагнул к нему… — Я вызову «скорую»… — и побежал вниз, к телефону-автомату.

Когда я возвращался, дверь была уже закрыта. Мне почему-то вдруг представилось, что старик корчится там, за дверью, стоя на коленях… «Надо помочь. Надо…» — стучало в висках. Я спустился на нижний этаж. Хлопнула дверь, и на площадку вышел здоровяк, одетый в линялое трико. Кажется, его звали Федей. Он всегда курил на лестничной площадке. В тот раз, когда соседи приходили с нами «знакомиться», мне понравилось и запомнилось, как он сказал: «Ясно все, семья как семья». И, сталкиваясь с ним на площадке, я останавливался, считая себя обязанным переброситься с Федей словцом. Он любил футбол, болел за киевское «Динамо» и почти всегда заговаривал об очередной игре. Я не любил футбол, но не показывал виду и поддакивал. Мне почему-то казалось, что признаться Феде, что не люблю футбол, неловко. Он говорил, махал руками. Я стоял, кивал и ждал паузу, чтобы перевести разговор на то, что меня действительно занимало.

Федя, увидев меня, улыбнулся:

— Ну как вы там? — спросил я, кивая на дверь его квартиры и подняв глаза к потолку.

— A-а, да ничего. Терпим!

— Слушай, а они давно здесь живут?

— Кто они?

— Ну, Ксеня с этим… с отцом своим?

— А, ты вон про кого… Да вместе вселялись. Мы с Нинкой тут уже лет десять живем. А что?

— Да так просто… А ты не знаешь, что с ним?

— С кем?

— Да со стариком этим?

— Хрен его знает! Да что он тебе дался?

Я пожал плечами. Федя усмехнулся.

— Плюнь ты на нее! Или пошли разок…

— Что ж она, и так не понимает? Вы бы лучше с ней поговорили. Ты бы вот взял и поговорил.

Федя вытаращил глаза.

— Она же не мне стучит, а тебе!

— Да ты-то тоже небось до потолка подпрыгиваешь!

— Да, это так… — Федя помрачнел. — Ничего-о! Кошелка с крестиком! Дождется она у меня! Я ей по-соседски организую травматологию!

Прошли два года. Был февраль. Мы получили открытку от хозяев, что они приезжают через месяц. И опять к бесконечным укорам жены в моей неспособности выбить свой угол, к не менее бесконечным хождениям по начальству, всякий раз завершавшимся обещаниями, прибавилась застарелая забота: надо искать новое пристанище. Взбудоражив знакомых, расклеив на столбах кучу объявлений, я перед самым приездом хозяев нашел-таки комнату в коммуналке. Но был рад и этому. Упаковал чемоданы, заказал машину.