Было часов десять вечера. Последний раз на этой квартире мы с женой пили чай. Вера зачем-то встала и, как всегда, резко отодвинула табуретку. Через минуту в прихожей раздался знакомый длинный звонок.
— Ну вот! — сказал я. — Достукалась? Готовь деньги на ремонт!
У порога действительно стояла Ксеня.
— Можно, зайду? А то через порог неудобно вроде, — начала она.
— Конечно, конечно… входите…
— Я к вам поговорить…
— Может, на кухню? Чайку… — Я разволновался.
— Благодарствую. Я и тут… Говорят, вы уезжаете?
— Да-a, вот…
— Когда думаете? Завтра?
— Завтра.
— А я узнала… Думаю, надо зайти, успеть. Слышу, вы дома. Ну так вот…
Обычно решительная, напористая, она говорила с запинкой. А я лихорадочно соображал: «Сколько она запросит? Тридцать? Сорок? Что делать? Отказать? Стыд… А где взять? Нет, надо отказать. Морду колуном и — нет денег, и все. Да их и так и так нет. Господи…»
— Вот пришла к вам… Сказать вам… Просить прощения у вас! — сказала вдруг Ксеня и низко наклонилась.
Я оглянулся: Вера стояла, прижав пальцы к губам.
Ксеня стала быстро говорить:
— Мы же люди. Люди все же, а люди должны прощать друг друга. Все прощать. Не поминайте лихом, если что не так делала. Я вам зла не желаю. Простите. И вам бог простит.
Она быстро повернулась и ушла. А мы с женой долго растерянно смотрели друг на друга.
Прошло еще два года. Я стал забывать о Ксене и о всех переживаниях, связанных с нею. Лишь изредка я рассказывал эту историю, как забавный анекдот. Последний раз это было на днях, на нашем новоселье. Да-а! Я получил-таки квартиру! Свою! Собственную! Доказал-таки жене, что я тоже кое-чего стою! И хотя квартира была маленькая, однокомнатная («Буферный вариант! — успокоил меня шеф. — Скоро получишь другую, гораздо больше!»), но это была уже моя квартира. Я вырос в собственных глазах, стал увереннее в своих силах. Меня всего распирало от радости, гордости, воодушевления, грандиозных планов по дому и по работе и черт знает чего еще, когда я подходил к своему подъезду своего двенадцатиэтажного красавца дома.
Я уговорил жену не торопиться с кредитом на покупку мебели. «Давай подождем, когда пустят лифт! Ведь живем же мы пока без газа, с электроплиткой!» И она согласилась. Мы теперь живем дружно!
А вчера я встретил в своем подъезде Ксеню. И странно, мне было приятно ее видеть.
— Здравствуйте! — бодро сказал я ей. Она поклонилась со своей всегдашней улыбкой. «А не так уж она противно улыбается, — подумал я. — Черт! Что значит обстоятельства!»
— А мы теперь здесь живем! — сообщил я ей.
— Получили, значит, отмаялись?
— Отмаялись!
— Ну дай вам бог здоровья.
— Спасибо! А вы как здесь? В гости к кому-нибудь пришли?
— Нет, домой.
— Как домой?! Вы же там!..
— Была там, а теперь здесь. Тятеньку схоронила, упокой, господи, его душу грешную, и попросила квартирку поменьше. Куда мне одной две-то комнаты?
Сердце мое заныло.
— Если не секрет, в какой же квартире живете?
— Какой тут секрет? В сто шестнадцатой.
Я почти выкрикнул:
— Да это же под нами!
— Ну вот и хорошо, — сказала Ксеня. — Соседями будем…
Я поднялся на свой этаж, достал из кармана ключи, я пытался открыть свою дверь и не попадал в скважину ключом, но почти не замечал этого: ум мой силился вытащить из темноты памяти на свет какие-то Ксенины слова… что-то связанное с Мишкой… какие-то хорошие слова…
Заграничная игра
Наверное, уже часов двенадцать, а они все лежат в кроватях и стараются не вставать, даже заставляют себя глаза не открывать: вдруг сон переборет эту тянущую пустоту внутри и, как наркоз, избавит от нее хоть на полчаса, хоть на пятнадцать минут еще… А солнце бьет в окно их комнаты на втором этаже, и Надины глаза открываются сами собой, взгляд скользит по колеблющимся теням веток на стене, по двум стоящим у дверей аккуратно заправленным кроватям соседок по комнате, и эти две подушки на тех кроватях, взбитые, пухлые, положенные «уголком», мешают уснуть больше всего. Они прямо кричат, вопят о том, что на свете есть сытая жизнь и есть пирожки, которые умеет печь только мама.
Надя крепко смежает веки, но воображение тут же рисует театральный буфет: подносы с бутербродами — и с колбасой, и с белой, и с красной рыбой, пузатые кувшины с разноцветным соком, бурые ряды бутылочек с водой…
— Хорошо сейчас Гальке со Светкой! — вздыхает Лена. — Уехали на каникулы домой и правильно сделали! Это только мы, дуры, могли дом на театры променять. Ну еще бы! Хоть раз в жизни вволю походим! А то пролетят пять лет в Москве, да так ничего и не увидим!..
Надя вскидывает голову, встречает сердитый Ленин взгляд и опять тыкается затылком в утрамбованную за ночь лепешку общежитской подушки. Молчит. Хотя камень — в ее огород. Это она уговорила Лену в эти зимние каникулы походить в театры.
Ничего подобного за два с половиной года учебы на филфаке они себе не позволяли. Бывали, конечно, изредка и в театрах, и на концертах эстрады. Но больше — читалка, читалка: боялись вылететь из университета. А тут вроде как сошлось: обе удачно, без «хвостов» сдали сессию, и деньги остались. И что-то стало жаль их Наде тратить на дорогу. Ну что дом? Все туда да туда. Проездишь двадцатку, и все. А тут столько еще интересного!.. И она предложила Лене не ездить. «Давай лучше все самые хорошие спектакли посмотрим! Хоть раз в жизни…» Лена сначала отнекивалась: «Мама расстроится…» Но Надя уговорила. И все шло хорошо. Ходили в театры каждый день. Не в тот, так в другой. И действительно посмотрели несколько лучших спектаклей в разных местах. Билеты, правда, пришлось «ловить» перед началом у дверей и даже за сто метров от входа — в кассе-то не достанешь, но зато впечатлений сколько! А вот за позавчерашнюю «Таганку» эту — теперь получай…
Ведь все было бы нормально, если бы не билеты с рук, у парня — и откуда он только вывернулся?! «Кому?» — Поднял кулак. «Мне!» — откликнулась Надя. «По червонцу! Для такого спектакля — дешевка! Но и это только потому, что вы берете! Я бы с вами сам пошел, причем с большим удовольствием!» — И уже сунул билеты ей в руку. Она смешалась, но и отказываться было стыдно: сама напросилась. «Быстрей, быстрей, девочка! Я спешу! — торопил парень. — К сож-жалению!» А ближе ко входу она опять услышала его голос: «Кому?!»
Ведь если бы не он, дождались бы они стипендии спокойно. Два дня, сегодняшний считая, и осталось-то всего…
— Ну что молчишь? Уснула, что ли? — ворчит Лена.
— Уснешь с тобой…
— С то-бо-ой! Что делать-то, говорю, будем?!
— А ты чё кипишь, как холодный самовар?! Что делать… Бери вон в кошельке последний рубль и беги в столовую! — отвечает Надя и вдруг неожиданно для себя, как в детстве, громко, обиженно всхлипывает, кричит, кривя губы: — Я что, виновата, что все деньги у меня были, а он по столько запросил?! Спектакль-то какой! А когда бы мы его еще посмотрели?!
Лена молчит. Засопела подозрительно. И Наде вдруг становится так жалко и себя, и ее, что она рывком отбрасывает одеяло и в один прыжок оказывается на Лениной кровати, тыкается в острые лопатки мокрой щекой.
— Ну, хватит! Ну не сердись… Ладно?
Лена молчит. Но Надя чувствует, как расслабились мышцы на ее худенькой спине, и крепко обнимает подругу.
Несколько минут в комнате стоит тишина. Слышно, как за узорчатым от мороза низом оконного стекла с неравными промежутками скрежещет ослабевшая жесть. Ветер… И холодина, наверное… А на печке дома валенки, поди, горячие. Вот бы надеть сейчас… Вздохнула. Думать об этом — только зря расстраиваться. А сейчас — хочешь не хочешь — вставать придется. В шкафу — ни крошки, вчера все подчистили. Можно бы, конечно, в магазин сходить, купить картошки, хлеба… Мяса, масла! Она грустно улыбается. Заварки с сахаром и тех нет.
Шевельнулась Лена. Говорит тихо, почти шепчет:
