Киний не чувствовал себя полководцем и понимал, что не похож на полководца. Тем не менее он подтащил к себе Ателия.

— Я сегодня утром послал Герона, гиппарха из Пантикапея, вниз по реке разведывать броды.

— Вниз по реке нет бродов, — ответил Ателий. С ним был еще один мужчина — нет, женщина. Она стояла, сложив руки на груди, и по ней вместе с дождем, казалось, струился гнев. — Это Самаха, жена мне. — Он улыбнулся. — Жена в двадцать лошадей.

Киний пожал ему руку, что было безумием.

— Я должен знать, где Герон и что он обнаружил.

Ателий нахмурился и посмотрел на Киния исподлобья:

— Ты просишь меня ехать в дождь — сейчас? За Героном?

Киний сказал:

— Да.

Ателий глубоко вздохнул.

— Для тебя? — спросил он.

— Для меня, — подтвердил Киний. Ему не хватало слов, чтобы объяснить, почему он так встревожен, почему так беспокоится из-за отсутствия гиппарха, — но он беспокоился.

Когда Ателий ушел — Самаха шла за ним, громогласно протестуя, — Киний сел на сухую землю под повозкой. Страянка села спиной к нему. Они долго молчали. Наконец она сказала:

— Если мы победим… когда мы победим. Ты приведешь мне двадцать лошадей?

И рассмеялась — низким грудным смехом.

— Мне нет цены, — сказала она по-сакски и повернулась, чтобы посмотреть на него. — Я хочу тебя, как кобыла в течку хочет жеребца, и пошла бы к тебе за пучок травы, как жрица. Это Страянка — женщина. — Она запрокинула голову, и ее профиль четко обрисовался на пламени костра. — Я вождь Жестоких Рук, и у меня нет свадебной цены. Царь сделал бы меня царицей, тогда Жестокие Руки разбогатели бы. Я женщина и вождь. — Она посмотрела ему в глаза. В ее глазах горело отражение лагерных костров. — Но если мы победим в этой битве, — снова сказала она, — если освободимся от Састар Бакки, ты возьмешь меня в жены?

Киний прижался спиной к ее спине.

— Если мы уцелеем, я попрошу тебя выйти за меня. — Он поцеловал ее и почувствовал, как ее ресницы щекочут ему щеку. — Что значит Бакка, я знаю. А кто Састар?

Она молча обернулась в его объятиях.

— Как называется… какое слово вы говорите, когда человек правит другими и не слушает их? Правит один? Ни у кого нет голоса, кроме него?

— Тиран, — ответил после недолгого молчания Киний.

— Тиран, — повторила она. — Састар — это как тиран. Састар Бакка — Бакка, который никому не дает голоса. — Она повернулась и обхватила его голову руками. — Больше не надо ни сакского, ни греческого.

— Не надо, — сказал Киний. Смерть казалась далекой, и все стало возможно. — Я женюсь на тебе.

Он снова поцеловал ее.

Она улыбнулась под его поцелуем, отпрянула и посмотрела на него.

— Правда? — Она улыбнулась, снова поцеловала его и оттолкнула. — Ну тогда принеси мне как свадебный выкуп голову Зоприона.

И она вскочила на ноги.

Киний тоже встал, все еще держа ее за руку. Они посмотрели друг другу в глаза. Страянка пожала ему руку — и отошла.

Дождь отрезвил его, и все мгновенно вернулось: битва, равнина, тревоги. Где, во имя Аида, Герон? И простой факт: я ведь буду мертв — все это глупость. Но он заставил себя засмеяться и сказал:

— Дорогая цена.

Она выскользнула из-под повозки и обернулась.

— Об этом получится хорошая песня, — сказала она с улыбкой. — А знаешь, о нас уже поют?

Киний не знал.

— Правда? — спросил он ей вслед.

Она остановилась под дождем на ступеньке повозки.

— В песне мы можем жить вечно.

Он задержался в лагере царя, чтобы доложить обстановку, потом, промокший насквозь, спустился с холма отдать последние приказы у костров. Ночь уже перевалила за середину, когда он раздвинул полог в своей повозке. У него хватило сил снять хитон, повесить промокший плащ и лечь на ложе. Какое-то время он лежал без сна и гадал, не послали ли боги ему безумие. Он не хотел закрывать глаза. И закрыл их.

Червь двигался, тысячи ног толкали его непристойное тулово по мокрой траве к реке, десятки похотливых ртов жевали все, что подворачивалось, — мертвых лошадей, мертвых людей, траву.

Он кружил возле червя, видя его двумя зрениями: как чудовищного червя и как людей, лошадей и повозки, из которых состоял червь. Киний словно читал свиток и в то же время воспринимал его в целом. Так иногда одновременно видишь и каждый камень в мозаике, и весь рисунок.

Он отталкивал сон, и сова отвернула от червя и полетела на юг — впервые он смог управлять своим сном. Сова била крыльями, и стадии улетали назад, серые, неотличимые в неутихающем дожде, но он видел всадников, скачущих по западному берегу реки, — десятки отрядов пробирались на юг.

Тут он вдруг потерял власть над сном и повернул на север, назад к червю в море травы. Это вселяло ужас, но ужас знакомый — ведь он и сам был ногами червя и его ртом. Он знал этот запах.

Грезя, Киний повернул на восток, пролетел над рекой, которая во сне отливала под дождем металлическим блеском, и начал спускаться; там было дерево — но не прежний столп черно-зеленого величия. Дерево умирало. Кора кедра была под его когтями ломкой, листва и иглы отпадали охапками, обнажая древесину и гнилую кору, — так больной зверь теряет клочьями шерсть, — а вершина уже обломилась. Он сел, вцепившись в прочную ветвь, но та тоже сломалась, и он стал падать…

…с лошади, со стрелой в горле, давясь жестокой болью и потоком крови; во рту и в носу горечь меди и соли; в последние мгновения жизни Киний постарался увидеть, вспомнить, выиграна ли битва, но все перед глазами распадалось, оставался только ее голос, поющий; Киний не мог припомнить ее имя… только слушал…

— Внизу, где-то в дожде, — произнес голос. Рука потянула его за плечо. — Хорошие новости. Вставай.

— Что? — спросил он. Он чувствовал себя избитым, словно его месили, как тесто.

— Уже рассвело. Эвмен готов выступить. Твой приказ… да ты проснулся ли? — спросил Филокл, голый и мокрый. — Здесь Лаэрт с пленным.

Киний сел. Хитон, который он снял перед сном, был таким же мокрым, когда он натягивал его. Плащ тоже. Он набросил плащ на плечи и выбрался из повозки, поеживаясь. Пахло влажной шерстью. Филокл спрыгнул вслед за ним.

— Не холодно, — сказал он.

— Не все из нас спартанцы, — ответил Киний. На самом деле ему, как всегда, не хотелось показываться обнаженным. Даже в преддверии битвы. Он улыбнулся собственному тщеславию.

Ателий сидел у костра вместе с Лаэртом, Краксом, Ситалком и еще одним воином — этот лежал у ног Лаэрта, у него были короткие светлые волосы, голые ноги прикрывал красный плащ: это пленник, если уже не труп. Остальные передавали друг другу рог, от которого шел пар. Киний перехватил рог.

— Доброе утро, — сказал он. Сквозь остатки сна до него дошло, что значит присутствие Ателия. Он положил руку на плечо Краксу. — Где Герон? — спросил он. Потом показал на незнакомца под плащом. — А это кто?

Кракс улыбнулся.

— Это дурак. Я его поймал. — Он ткнул лежащего ногой. — Ситалк слишком сильно его ударил.

Киний начал разминать мышцы.

— Расскажи-ка все по порядку.

Лаэрт улыбнулся и отобрал у него чашу.

— Герон дотошен, гиппарх. Надо отдать ему должное. Мы прошли шестьдесят, а то и восемьдесят стадиев и прощупали копьями все берега этой проклятой реки.

Быстро заговорил Ситалк, от волнения запинаясь на греческих словах и показывая скальп на своем копье, но его заглушил Лаэрт. Он высвободил руку из-под плаща и показал на Ателия.

— Хвала богам за то, что ты послал его, — сказал он. — Все притоки, питающие реку, полны — переправляться трудно. Мы заблудились в темноте, когда Ателий нас нашел. — Он показал на Ситалка. — Мы дважды сталкивались с их дозорами, но они не могли переправиться. Этот олух, — Лаэрт взъерошил Ситалку волосы, — убил одного копьем и поплыл за его волосами. Варвар!

Киний чувствовал, как внутри все согревается от теплого травяного отвара.

— Значит, на юге есть переправа?