Осторожно заговорила Кам Бакка. Глаза у нее были широко раскрыты, зрачки огромные, как будто она получила сильный удар по голове или только что проснулась. Казалось, она с трудом сосредоточивается, и ее тело то и дело начинало изгибаться, как будто в нем жила огромная змея.

— Ты думаешь, — очень осторожно спросила она, в мертвой тишине, — саки позволят тебе уехать, если твой архонт намерен воевать с нами? — Ее голова неожиданно упала на грудь. Потом шаманка снова вскинула голову и в упор уставилась на царя. — Этого я не видела, — сказала она.

Киний заговорил, чтобы не дать своим военачальникам гневно ответить на угрозу Кам Бакки.

— Я прошу времени, чтобы по-своему справиться с этой бедой. Угрозы, обещания, осуждение — ничто из этого не поможет ольвийцам избыть чувство, что их предали, и глубокий страх за свой город. Я прошу совет и царя проявить терпение, дабы наш союз, едва начавший одерживать победы, не распался.

Царь резким жестом велел Кинию умолкнуть. Но заговорить не успел: со своего места встал савромат в очень дорогих доспехах. Он говорил быстро, на сакском языке, с сильным акцентом, и Киний смог понять только, что говорящий рассержен.

Царь внимательно выслушал его и обратился к совету:

— Принц Лот говорит от лица савроматов. Он говорит, они пришли издалека — далеко ушли от своих шатров в великом море травы и еще дальше от царицы массагетов[84], которая также ждет их копья. Они пришли и обнаружили, что горстка чужаков-союзников готова сбежать к македонцам. Он спрашивает себя: сильный ли я царь?

Царь поднялся. Поход против гетов закалил его. Это не был подростковый гнев — только холодная сосредоточенность. Он заговорил на сакском (Киний достаточно хорошо понимал его), а потом повторил по-гречески:

— Я сильный царь. Я разбил гетов, которые десять поколений нападали на мой народ. Я одержал победу с помощью людей Ольвии, и такое братство нелегко забыть. — Он посмотрел на Киния, и Киний многое прочел в его взгляде. Мальчик ставит свои обязанности царя выше желания обладать Страянкой — снова.

Царь продолжал:

— Я даю людям Ольвии пять дней, чтобы принять решение. Затем мы снова соберем совет. Тем временем приказываю начать набеги на войско македонцев. Зоприон в двухстах стадиях от нас. Ему потребуется не меньше недели, чтобы добраться до берегов этой великой реки. К тому времени все вопросы, связанные с Ольвией и ее архонтом, будут решены.

Царь сел. Сейчас он не казался слишком юным — настоящий царь. Страянка улыбнулась ему, и Киний почувствовал в горле горечь. Он подумал: а что действительно нужно Страянке в мужчине? Власть?

Эта мысль, черная от ревности, была низкой.

Но стрела попала в цель и причинила боль.

Вернулось войско Матракса вместе с остальными ольвийцами и прочими ветеранами похода против гетов. С победными воплями ворвались в лагерь Жестокие Руки, клан Страянки. Киний увидел их издалека; он увидел, как Страянка встретилась с Парстевальтом, как царь приветствовал Матракса, видел, как саки праздновали победу — не слишком бурно. Однако впервые за все лето он был в стороне, вдали от всех, и его приходу не радовались. Отметив победу, Жестокие Руки сразу уехали. Киний смотрел, как на третий день после возвращения Страянка уводит свой клан из лагеря.

Она подъехала к нему. Он несколько дней не притрагивался к ней, не говорил с ней, кроме встречи на совете.

Она кнутом показала на кучки ольвийцев у костра.

— Поправь это — оно между нами.

Киний попытался взять ее за руку. Она нахмурилась, покачала головой, повернула лошадь и галопом поскакала в голову своей колонны, а Киний почувствовал горечь отвержения — и гнев.

Позади зашушукались: ветераны похода просвещали новичков насчет его отношений со Страянкой. Киний свирепо обернулся, и многим не поздоровилось.

Все это катастрофически сказывалось на моральном духе. К тому времени как на восточном берегу реки показались копья гоплитов Мемнона, те, что оставались в лагере — и саки, и греки, — ждали новостей, как человек ждет удара молнии.

Мемнон шел во главе фаланги пантикапейцев; фаланга ольвийцев двигалась в нескольких стадиях за ним. Едва распознав блеск копий, Киний поехал навстречу. Из первого же обмена фразами стало ясно, что новости Мемнона о городе устарели: он оставил Ольвию настроенной на войну.

Киний отвел Мемнона по возможности в сторону, сунул ему в руки чашу с вином и усадил на стул.

— У нас есть основания считать, что через день-два после вашего ухода архонт сдал город македонцам, — сказал он.

Мемнон набрал в рот вина, выплюнул в костер, снова отпил.

— Ублюдок. Сукин сын. Мужеложец безбожный. — Он еще выпил. — Мы в дерьме. Они все ринутся домой.

Киний покачал головой.

— Пусть услышат новость сегодня вечером. Завтра все граждане Ольвии будут участвовать в собрании.

— Арес, начнется птичий базар, Киний. Многое дезертируют. Не хочется говорить — я люблю этих сукиных сынов, — но я их знаю. — Мемнон покачал головой. — Ублюдок. Растлитель мальчиков. Дождался, чтобы мы выступили, а потом сдал крепость Зоприону.

Киний поднял брови.

— А ты ждал чего-то другого? Я нет. Теперь посмотрим, чего мы достигли.

Мемнон покачал головой.

— Слушай, друг. Мы старые волки. Наемники. Люди без хозяина. Отверженные. Мы знаем, что лишиться родного города горько, но в конечном счете это ничего не значит. Город есть город, да? Но они не знают. Им покажется, что их боги умерли. И они поползут назад к архонту и поклянутся во всем, чего он потребует, только бы вернуться в город.

Киний посмотрел на марширующую колонну.

— Они хорошо выглядят.

— Они вообще хороши, сучьи дети. — Мемнон говорил с гордостью. — Они готовились всю зиму и сюда шли как… как спартиаты. Похудели. И это им понравилось. Большинство — люди средних лет и переживают последнее лето молодости. Они будут сражаться как герои, — мрачно сказал он, — если решат сражаться.

Киний хлопнул смуглого командира по плечу.

— Разве не так должно быть? — спросил он. — Мужчины идут в бой, только когда проголосуют за это.

— Ты слишком много времени провел с этим отродьем Спарты, — проворчал Мемнон. — Если мне платят за то, что я сражаюсь, я сражаюсь. И не задаю лишних вопросов.

Киний посмотрел ему в глаза.

— Так мы оба оказались на службе у архонта, — сказал он. — Думаю, отныне я буду задавать больше вопросов.

Вечером в лагерь пришел Леон, раб Никомеда. Он бежал от города день и ночь. И принес новости.

Киний, вырванный из сна, полного дыма и чудовищ, пытался на пути к шатру Мемнона прийти в себя. Леон выглядел без преувеличения как глиняная статуя: он был покрыт светлым речным илом. Вдобавок от него несло.

Никомед дал Кинию и Филоклу чаши с вином.

— Плохи дела, — сказал он. — Рассказывай, Леон.

Леон отпил вина из своей чаши.

— Два дня назад кельты по приказу Клеомена убили Клита, — сказал он. Потер лицо руками, как человек, старающийся не уснуть. Посыпались чешуйки грязи, как будто раб и впрямь распадался на куски. — Он захватил командование гиппеями.

Киний ударил правым кулаком в ладонь левой руки.

— Зевс! Из всех подлостей… — Он допил вино. — А что архонт?

В его сознании сменялись мысли и картины. Предательство архонта, несмотря на то, что он давно был к нему готов, оказалось сильным потрясением.

Леон покачал головой. Никомед налил ему еще вина — неразбавленного.

— Все хуже, чем ты думаешь, — сказал он. — Никто не видел архонта. Клеомен захватил власть и сдал крепость македонцам из Фракии.

— В крепости распоряжается Амарайан, — подтвердил Леон. — Десять дней — с тех пор как пришел гарнизон — никто не видел архонта. Македонцы сошли с большого купеческого корабля, и к тому времени как Клит узнал об этом и собрал гиппеев, они уже засели в крепости.