Теперь Капитолине Никифоровне было не до ромбов. Она готова была выдать дочь за первого попавшегося офицера, хоть за вдовца, даже за "алиментщика". К сожалению, женихам словно черная кошка дорогу перебежала. Не идут и не идут! А приглашались на именины или еще по какому-нибудь поводу -- закусят, выпьют -- и с глаз долой! Только и видели проклятых!

Капитолина Никифоровна бесновалась. Начались семейные дрязги и раздоры. Иногда она доходила до того, что с кулаками набрасывалась на дочь, предварительно закрыв комнату на ключ. А еще чаще перепадало отцу: "Засел на периферии, как пень в болоте... Кроме своих самолетов, ничего не видишь. Что тебе семья!.. Другие отцы -- об этом даже в газетах пишут -- денег не щадят, только бы устроить сына или дочь в институт... Знакомства водят с ректорами и деканами, а тут, прости господи, такой отец, что и совета путного единственному ребенку не даст".

Кондрат Кондратьевич, почесывал затылок и помалкивал. Убедить в чем-нибудь жену было для него так же невозможно, как наполнить водой бочку без дна.

За Лизой Капитолина Никифоровна уже не шпионила -- беречь, собственно говоря, было уже нечего, -- но и надежд не теряла. Ведь и сама замуж шла не святой... Решила так: не всяк берет красотой, но зато все берут мошной... Вот везла дочери приданое -- и холодильник и сервант, и шкафы. Пускай знают все в полку, какая богатая невеста у Жбановых!

-- Поаккуратнее! Осторожнее! -- то и дело раздавался ее зычный голос. Она бесцеремонно покрикивала на мужа и солдат, загружавших домашним скарбом уже второй грузовик.

Грузили медленно. Дважды уже посылал подполковник Асинов узнавать, скоро ли они управятся. Пора было сдавать эшелон и ехать домой.

-- Скоро, скоро, -- отмахивалась Капитолина Никифоровна и продолжала командовать разгрузкой.

Только спустя четыре часа колонна тронулась наконец в обратный путь.

В автобусах ехали семьи, у которых были дети. Григорий Байрачный и Биби получили место в крытом грузовике.

Им и здесь было хорошо. Расстелили кожух, сели рядышком, прижавшись друг к другу.

-- Ой, Гришенька, куда ж это ты меня завез?

-- Туда, куда ты клялась ехать со мной, когда я к тебе сватался: на край света. Помнишь свое обещание?

-- Помню, Гриша, но я не предполагала, что этот край такой холодный.

-- Сожалеешь?

-- Нет, Гришенька. Просто страшновато немного. Я еще никогда не была на таком морозе.

-- Не бойся. В комнате у нас тепло. А красота какая! Поглядишь в окно -- тайга, а деревья -- блестят, посыпанные сверкающим инеем, переливаются в солнечных лучах, будто хрустальные. Я научу тебя топить печь дровами. Еще научу ходить на лыжах. Ты видела лыжи?

-- На фотографиях и в кино. А так -- нет.

-- И на коньках научу кататься. Мы знаешь что задумали? Оборудовать в городке каток. Площадку такую ледяную. Название даже придумали -- "ледяная Венеция". На столбах будут электрические лампочки. Музыка будет играть. Я уже заказал для тебя и для себя коньки. Скоро их привезет из города здешний начальник клуба старшина Бабаян.

-- А сумею ли я? -- робко спрашивала Биби.

-- Научишься!

-- А если упаду и голову разобью?

-- Не упадешь. У нас на Украине коровы и те катаются.

-- Ну, Гришенька...

-- Не сердись. Я сам не раз видел корову на льду...

-- Будет тебе, Гришенька.

Биби прильнула к мужу и опустила голову ему на грудь.

-- Гришенька, мне стыдно тебе признаться... но я очень хочу, чтобы у нас был сын... Такой же, как у Дроздовых Вовка. Вера Иосифовна говорит, что он до того шкодливый и вредный... Я и хочу такого шкодливого. А ты, Гришенька?

Байрачный молча обнял ее.

-- Только я боюсь... что отец твой на это скажет? Ведь он называет меня в письмах туркеней... Все спрашивает, что у тебя там за туркеня завелась?

-- Не беспокойся, Биби. Отец у нас чудесный. Да и не с отцом тебе жить, а со мной.

-- А ты осторожно летаешь, Гришенька? И ночью тоже летаешь?

-- Летаю.

-- А я боюсь за тебя. Вот когда ты выбросился с парашютом в горах... помнишь, в Каракумах?.. Я ведь чуть с ума не сошла. И еще говорят, что здесь чужие самолеты летают. И что Телюков будто бы сбил одного. Это правда?

-- Правда, Биби.

-- Но ведь те, чужие самолеты, тоже стреляют?

-- Бывает.

-- Так ведь они могут тебя сбить, Гришенька?

-- Меня не собьют! -- уверенно сказал Байрачный, успокаивая жену. -Наш истребитель маленький, врагу в него не попасть. А я тем временем врага сам собью. Бомбардировщик -- вон какой большой. Тут уж не промахнешься.

Какую-то секунду Биби думает, потом опять поднимает к мужу лицо.

-- Говорят, Телюков научился так стрелять, что на большом расстоянии попадает. А ты, Гришенька?

-- И я тоже.

-- Ты не подпускай близко к себе вражеские самолеты, -- советует Биби мужу, а тот счастливо улыбается в темноте.

-- Эх, Биби, Биби, голубка моя сизокрылая!

На столе лежали два конверта, оставленные Челматкиным. На одном Поддубный узнал почерк Лили, а на другом -- руку Семена Петровича.

Оба письма писались еще тогда, когда ни полковник Слива, ни его дочь не знали о перебазировании полка. Лиля обещала приехать на каникулы, а Семен Петрович все читал зятю наставления по поводу рощицы и особенно наказывал ухаживать за вербой, которую привез в Каракумы из далекой Украины.

"Если засохнет вербочка, -- угрожал в письме Семен Петрович, -- то я тебе, щучий сын, уши оторву. Дерево -- это украшение земли, за ним надо ухаживать, как за ребенком".

Поддубный умилялся, читая эти наставления человеку, живущему в тайге.

Лиля половину письма написала по-английски, чтобы скрыть от посторонних глаз свое намерение. А намерение было таково -- написать о капитане Телюкове документальную повесть. "Знаешь, Ваня, меня увлекает его жизнь, его подвиги, -- писала она. -- Мне кажется, что Телюков, несмотря на все свои недостатки, подлинный герой нашего времени. Так бы я и назвала свою будущую повесть, но, к сожалению, меня опередил Лермонтов...

Придется придумать другое название. А повесть я напишу непременно. И не ухмыляйся, пожалуйста. Я знаю, вы, мужчины, думаете о своих женах, что они ни на что не способны, что их удел -- возиться на кухне и ухаживать за детьми. Но это не так. Я уже показывала здесь одному литератору свои заметки, он похвалил. Я окрылена и прошу тебя: собирай для меня все интересное, что касается Телюкова и его сослуживцев".

Читая письмо, Поддубный действительно посмеивался.

Лиля хочет стать писательницей! Милая... Ей и невдомек, что это, скорее всего, заманчивое увлечение молодости. Ведь и он некогда мечтал о Парнасе, наводняя своими стихами редакции. Их иногда даже печатали, эти корявые стихи. Но вскоре он понял, что хороших не напишет, а плохих произведений и так достаточно.

Но Лиля мечтает не о поэзии, а о прозе, о документальной повести. Пожалуй, она напишет. Письма ее всегда интересны, язык образный. Взгляды на жизнь, правда, несколько романтичны... Но разве это так уж плохо?.. Определенно напишет...

И задумался Поддубный над этим письмом. Мало он знает свою жену. Прожили они вместе, что называется, без году неделю. И если она увлечена образом Телюкова, то, верно, что-нибудь думает о своем благоверном. "Интересно, какой же я в ее воображении?" -- подумал Поддубный и вздохнул. Ему так хотелось, чтобы Лиля была с ним сейчас... Он бы рассказал ей о своем полете в паре с Телюковым, рассказал бы, как Телюков сбил нарушителя и как распался в небе самолет над морем. Выстрел Телюкова -- это удар молнии. Это что-то страшное! Горе врагу, если он встретится с ним в небе!

В штабе соединения, откуда Поддубный только что возвратился, он услышал о космонавтах -- людях, которые первыми подымутся в просторы Вселенной, полетят вокруг Земли, а потом поведут свои корабли к далеким планетам. Об этом Телюков еще не знает. А когда узнает -- обязательно подаст рапорт. Такой ничего не убоится, смело будет путешествовать по сухим морям Луны, поплывет по безбрежным океанам Венеры, по каналам Марса...