II Как чудовищна утрата, горе, боль, беда какая! Сердце вдруг зовет куда-то: про малютку вспоминает. Стены дрогнули от крика: «Ах, дитя! Дитя родное!» «Ах, дитя-дитя-родное» — Воет эхо под горою. И в предчувствии ужасном Бежит женщина, несется, словно птица в день ненастный с криком к скалам страшным рвется, где нашла тот клад обманный, Там вблизи костел туманный. От костела ветер веет, почему ж не слышно пенье? Хор уж больше там не славит Иисусовы мученья. Как к пещере прибежала, что в испуге увидала? Триста лишь шагов до храма, лес закончился дремучий, и лежит обычный камень. А ее загадка мучит: нет скалы, и нет пещеры, лишь кустов сухие сучья. Как испуг ее пронзает! Как зовет, как ищет, бьется! На пригорок как взбегает, сквозь кустарник дикий рвется! А в очах ее безумье, губы сини, щеки серы! Меж шипами без раздумья ищет страшную пещеру. «Ах, беда! И здесь ошиблась!» Вся она в кровавых ранах, вновь упала и ушиблась, платье все в лохмотьях рваных. Нет! Нигде пещеры нету! Боль и страх ее терзают, уж глаза не видят свету, к небесам она взывает: «Кто вернет дитя родное? Мой сыночек! Где ты? Где ты?» «Глубоко я под землею! — слышен тихий голосочек, доносимый шумом ветра, — ни глазами не увидеть, ни ушами не услышать, хорошо тут под землею, мне еды, питья не нужно, лишь играть с кусками злата, сидя в мраморной палате! Нет ни дня здесь, нет ни ночи, здесь не засыпают очи, я играю, все играю — дзынь – монетки собираю!» Снова ищет, но напрасно! Наземь падает, рыдает, стеснена тоской ужасной, волос клочья вырывает, неустанно причитает: «Ах мне горе! Горе! Горе! Где дитя мое родное? Где найду тебя, мой милый?» «Милый – милый!» – что есть силы плач несется в гущу леса. III День прошел, другой проходит, вот в неделю превратились, месяц из недель выходит, солнце лета закатилось. На пригорке, среди буков, храм построен с башней низкой, с башни той несутся звуки в лес и к деревеньке близкой. Рано утром, до работы к мессе колокол сзывает, перед образом Господним пахарь голову склоняет. Кто узнает ту особу, что лицом к земле склонилась? Уж погасли свечи в храме, а она еще молилась. Кажется, она не дышит. щеки, губы посинели, Кто ее молитвы слышит? Кто она? Узнаешь еле. После службы окончанья дверь у храма затворится. Видят меж дерев сельчане, будто тень с пригорка мчится, а потом идет неспешно стежкой меж кустов колючих, где металась безуспешно в страшных зарослях дремучих. Тут вздыхает преглубоко, уронив лицо в ладони: «Ах, дитя мое!» – и око уж в слезах горючих тонет. Да, та самая бедняжка, вечно в грусти и печали, все она вздыхает тяжко от утра и дале, дале. Взор ее всегда туманен, ночью спать она не может, утро радостью не манит, с мукой рано встанет с ложа: «Ах, дитя, мое родное! Ах, беда мне, горе злое, Ах, прости, помилуй, Боже!» Лето кончилось, и осень, и зима уж на исходе, только горе не кончалось, слезы вечно на подходе. И хоть солнце выше стало, разогревши землю снова, ей веселья не послало, все еще рыдает вдова. IV Слышишь? Сверху, между буков из костела с башней низкой снова раздаются звуки, как призыв, к деревне близкой. Вновь спешит толпа людская, Нынче пятница Страстная, К храму, вверх, ко славе Божьей, поспешают все, кто может. Нежно веет ветер вешний, он доносит хора пенье: вновь в костеле вспоминают об Иисусовых мученьях. Кромкой леса, вдоль реки женщина бредет, вздыхает, тяжелы ее шаги, словно кто идти мешает. В горе прожила весь год, боль идти ей не дает. Что ж пред нею предстает? Что ее явилось оку? Лишь в трехстах шагах от храма странный камень одинокий вырос на дороге прямо, рядом с серою скалою, словно вечно здесь стоящей, дверь открыта под горою — вход пугающий, манящий. В страхе женщина застыла, ужас волосы вздымает — здесь пропал сыночек милый, но – надежда оживает. Нет, надеяться не надо, только как же без надежды? Ведь прошла кругами ада! Манит вход ее, как прежде. Двери снова распахнулись, зал невиданно прекрасен, Стены золотом сверкают, потолок в рубинах красных, и хрустальные колонны, отражая свет, сияют, своды, мрамор пола, арки… Кто не видел, не поверит: два светильника у двери, два огня вовсю пылают, погасить никто не властен: левый – лунным полыхает светом, что дарует счастье, правый – золотом трепещет, рыжим, солнечным, опасным. Сребро слева, злато справа к потолку огни вздымают, что мощны и негасимы, берегут и освещают клад, от века здесь хранимый. Ужас женщину толкает, страх, но и надежда тоже. Вновь на золото взирает — неужели снова, Боже, жажда денег раздирает? «Ха-ха, мама! Ха-ха, мама!» Глядь, сынок, сыночек милый, по кому весь год тужила, к маме тянется руками! Задыхается, дрожит, мигом к сыну подбегает и в объятия хватает, прочь из зала с ним бежит, крепко к сердцу прижимает. Треск-треск! Что это за звуки? по пятам за ней несется грохот, ветра вой и стуки, вся скала теперь трясется, от себя не отпускает. «Божья Матерь, помоги мне!» — молит женщина в смятенье, за спиной скрежещут стены, рухнет все через мгновенье. Вдруг – о, как все изменилось! Тихо, благость воцарилась. Это было иль приснилось? Камень тот же у дороги, Входа нет, как не бывало. о страстях Христовых в храме паства хором допевала. У нее зашлось дыханье, вся от ужаса трясется, у нее одно желанье: с сыном прочь она несется, обнимает, прижимает, сохранит его? Спасется? Лес уж ближе подступает, далеко скала – и бьется у бедняжки сердце громко, и почти не держат ноги. Вот и принесла ребенка от скалы в свой дом убогий. «Слава Богу!» – повторяет, слезы счастья щедро льются, сына милого ласкает, вместе с ним они смеются. И целует лобик, ручки, губки — к сердцу прижимает, все любуется, вздыхает. Глядь – блеснуло, зазвенело что-то в фартучке сыночка — горстка золотых монеток, что ему тогда всучила, чтоб играл один той ночью. Но ее не занимает то, что столько горя стало! Боль и слезы вспоминает, хоть благодарит немало бога за подарок этот. Ей богатств дороже света, всех милей сыночек малый — клад прекрасный, небывалый! |
