На каждом следующем кругу она посылала мне улыбку; на пятидесятом ее коньки процарапали лед, взметнув за ней два инеевых крыла. Она резко затормозила прямо напротив меня. Хороша она была только в движении. Но идти на попятный поздно. Она уже сошла с ледовой дорожки ко мне. И тогда я купил два кофейных жетона.

Через пять минут мы были снаружи, на солнышке, с напитками; еще несколько минут, и наши языки попробовали друг друга на вкус, смесь «Мокко-Ява», ее язычок был на диво нежным, губы горячими, пальцы влажными, и я забыл свои мечты о трагической любви, краткой и бесконечной, мне вдруг захотелось плоти, весомости. Захотелось того, что делает мужчин безумцами. Убийцами. Моя рука скользнула под ее свитер; она не противилась. Ее спина. Выпуклости позвонков. Пористость кожи. Родинки. Бюстгальтер, сдавивший ее округлости. Я силился его расстегнуть. Мои пальцы отчаянно копошились. И вдруг она засмеялась. Спереди, дурень! Мне недоставало старшего брата, живых близняшек, отца и даже матери, чтобы посвятить меня в эти секреты; научить быть сильным, брутальным, брать женщин с бою. Я убежал, и она не звала меня.

Представляешь, Леон, я даже не сказал ей, как меня зовут.

Потом я жил некоторое время с Джамилей. Познакомились мы на пьянке, которую ФФФ закатил по случаю своего восемнадцатилетия. Мы встречались в моей студенческой комнатушке (я учился на юридическом, она на филологическом), говорили мало, слова нам заменяло дело, и делом этим была любовь, и мы кричали, и мы когтили. Нам обоим так этого не хватало. Любовь без нежности и стыда. Это было изумительно. От таких вещей у мужчин встает; потемки, наши соития. Она научила меня упоению, перед которым женщине не устоять. Никогда еще я не вдыхал курчавую черноту тупика, никогда не видел розового естества, бриллианта плоти, никогда не хмелел этим хмелем. Мы – просто мясо, и это было хорошо. Мы сжигали наши сброшенные кожи, маленькие человеческие сущности, детские страдания. А когда однажды утром, измотанные тщетностью наших исканий, мы расстались, между нами не было и тени печали, лишь ласковый взгляд, начало возможной благости. Мы простились жестом руки. Одним-двумя словами. «Удачи тебе в жизни». – «И тебе тоже». Я, кажется, сказал ей: «Будь счастлива». Она улыбнулась, ответила: «Ладно, пока» и ушла.

Позже я нашел у себя забытую ею книгу Модиано. Я до сих пор ее храню. Это единственная ее «фотография», которая у меня есть. А потом были и другие «чудные быстротечные ночи»[9]. Среди них была и твоя мама, Леон, была Натали.

Когда я ее встретил, мне показалось, что я встретил любовь.

По совету женщины, ставшей впоследствии его женой, а она, надо сказать, работала секретаршей в зубоврачебном кабинете, – так что вы можете мне доверять, мсье Андре, медицинскую среду я знаю отлично, – отец отправил нас на консультацию к психологу.

После почти одновременного ухода мамы и сестры Анна так и не произнесла ни единого слова, а во мне по-прежнему кипела злость на отца. Я не ударил его снова. Теперь я колотил кулаками в стены моей комнаты; от этих яростных прямых ударов мои руки были все в синяках. Я лупил ногами велосипед, иногда бросал камни в окна, вещи на пол, они бились и ломались, рамка с черно-белой фотографией, их свадебной, моя зубная пластинка, мои часы. Я хотел тогда, чтобы время остановилось, чтобы навеки застыли свежесть их лиц, неуловимость их запаха, оттенок их глаз и отчетливо розовый цвет губ. Меня страшил ужас, нараставший день ото дня, этот реальный маленький конец света: что исчезнут навсегда эти мои ощущения, что ничего живого мне от них обеих не останется, лишь отвлеченное понятие и никакой плоти. Ничего больше.

Врач оказался, пожалуй, даже симпатичным. Взяв за нас дважды по триста франков, он заставил меня и Анну пройти уйму тестов, заполнить анкеты для освобождения от тяжести разлуки, боли утраты. Он велел нам рисовать, чтобы расшифровать в картинках наше горе, и выполнять упражнения, чтобы измерить нашу злость, – особенно мою. Задавал сотни вопросов, чтобы докопаться до причин нашего неприятия действительности. Я отделался довольно легко, антидепрессантом – валиум, по пять миллиграммов вечером, – и визитами к психологу дважды в неделю. Столько времени, сколько потребуется, сказал он.

С таблетками моя злость затаилась где-то в животе и больше не выходила наружу.

Мою сестру отправили к логопеду, тоже дважды в неделю, и к остеопату, на всякий случай, потеребить щечный нерв, крыловидную мышцу и какую-то там подъязычную ямку.

В первый раз к врачу провожал Анну я. Как только мы вышли за порог нашего большого дома, ставшего теперь пустым, она взяла меня за руку. Ее маленькая ладошка в моей большой руке. И мое сердце сорвалось с цепи. Все эти годы ни она, ни Анн не касались меня, не обнимали. Весь их мир был друг в друге, за исключением редких нежностей, которыми они обменивались порой с мамой. Или столь же редких страхов, которые та успокаивала своими ласками.

Я остановился и посмотрел на нее, а она подняла на меня красивые зеленые глаза и улыбнулась. Ей едва исполнилось семь лет. Я и не знал, какая она красивая. Ее ручонка крепче сжала мою ладонь. В этот миг я понял, что мы стали друзьями.

Рада у есть.

Она произносила теперь только одно слово из двух.

С недавних пор мне стали угрожать. Не напрямую. Не как в кино, где бандюга подносит кулак к вашему лицу: в следующий раз я тебя. Нет. Мелочи. Царапины на машине. Дерьмо – полагаю, собачье, – в почтовом ящике кабинета. Рисунок на двери. Череп. И прочее в том же роде. Я кое-кого подозревал, но сделать ничего не мог. ФФФ дожал меня, и мы пошли в полицейский участок подавать жалобу.

Расследования не будет, мсье, заявил мне капрал, на нас висят восемьсот жалоб, понаставили повсюду камер, а поймать никого не могут, как пачкали стены, так и пачкают, как срезали сумки, так и срезают, как снимали часы, так и снимают. Зло эволюционирует. Оно коварное. Скользкое, как угорь. Мы всегда опаздываем, а приезжаем – камни в нас летят и брань площадная. Нет, мы не будем делать анализ на ДНК собачьего дерьма, о котором вы говорите. Здесь вам не полиция Майами, а заштатный полицейский участок, мусорная свалка невзгод человеческих, мсье. Украденные шины, разобранные мотоциклы, избитые женщины, пьяные драки, дети с ожогами от косяков. Мне нравилось, что я страж порядка, послушайте, как звучит: «страж порядка», но кругом хаос, а я ничего не могу устеречь, даже собственных иллюзий. Все в дым. Ладно, вы подавайте жалобу, если хотите, я не могу вам запретить. Сейчас позову стажера, и он заполнит бумаги. Только это будет долго, у нас компьютерная сеть зависла.

Я тогда дал заключение по поводу предполагаемого перелома шейных позвонков: в машину парня врезался сзади другой автомобиль, когда он стоял на светофоре. Помимо поврежденной машины, он жаловался на боли в затылке. Перелом шейных позвонков при резком торможении – обычное дело. В досье значилось следующее: «временная нетрудоспособность – 7 дней (без больничного листа), тяжесть случая – 2/7 (2 по 7-балльной шкале) и процент ФМУ (физический и моральный ущерб) – 2 %». Общая сумма компенсации составила семь тысяч евро. У пострадавшего был «Вольво S70» 1998 года выпуска. На этих моделях ремень безопасности с тремя стопорами в случае удара натягивается сразу, а стало быть, нет эластичного эффекта перед блокировкой, то есть тело почти не защищено, когда его резко откидывает на спинку сиденья натяжением ремня. Эргономика подголовника практически не оставляет зазора между ним и головой водителя. Но что поделаешь. Человек пострадал. В моей работе, однако, не было места сочувствию, поэтому я решил проследить, как он проводит время, и нанял частного детектива – семьдесят евро в час. Проработав два дня по четыре часа, он принес мне фотографии, на которых был отлично виден мой страдалец, танцующий в клубе «Макумба» с двумя молодыми женщинами. Он получился очень отчетливо: шеей вертел вовсю, и вообще виртуоз брейк-данса. Отличные снимки. Я отказал в компенсации и получил собачье дерьмо.