– Да, – сказал Сильвестр, – на нашем собственном языке. И так же, как Лютер требует, чтобы Библия была на немецком, нам нужна Библия на английском.

– Но этот Лютер – еретик! Король собственноручно написал труд, в котором опроверг его слова.

– И за это Папа наградил его титулом «Защитник веры», – добавил Сильвестр. – Но разве веру защищают подобными трудами и запретами? Разве на самом деле он не мешает множеству людей постигать собственную веру?

Фенелла вгляделась в его лицо, пытаясь погасить представившиеся ей красные язычки пламени, пляшущие вокруг его кудрей.

– Я тебя предупреждал, – произнес он. – Не смотри на меня так, будто я морское чудовище о трех головах.

Она коснулась его щек ладонями, как прежде сделал он, и произнесла:

– У тебя всего одна голова, и мне было бы жаль ее. Пожалуйста, будь осторожен.

Молодой человек слегка покраснел.

– Не беспокойся, – ответил он. – Я всю жизнь был трусом. Поэтому мой друг Энтони защищает свою страну на войне, а я сижу у камина и составляю договоры для барж.

– Делать свое дело дома – это не трусость, – поправила его Фенелла. – Энтони от чего-то бежит, и ты это знаешь. Разве он не писал тебе, что мог бы поехать в Лондон с тем графом, когда «Генри Грейс э’Дью» вернули в док?

– Это каким же образом? Он мечтал о том, чтобы плавать на своей «Мэри Роуз», когда она была всего лишь идеей. Пока она бороздит море, он тоже останется там.

– Но ведь он уже вообще не на море. Он марширует на своей хромой ноге по вражеской стране, потому что боится родного побережья больше, чем атакующей его французской армии. Тебе не кажется, что в этом кроется гораздо бо́льшая трусость, нежели та, на которую способен ты?

– Это звучит так презрительно, – произнес Сильвестр. – Разве ты не понимаешь, что он должен доказать что-то городу, который проклинал и мучил его? Ты на него злишься?

– Нет, – ответила Фенелла. – Но я хочу любить его таким, каков он есть. Не за то, чем он не является. – Внезапно она ощутила холод и обхватила себя руками.

Сильвестр снова прижал ее к себе.

– Не думай, что я не знаю, чего он от тебя потребовал. Но ведь он вернется. И ты должна помнить об этом.

– А если он умрет?

– Он не умрет, Фенелла.

– Почему?

– Потому что такой талантливый человек не имеет права умереть. Кто будет строить для Англии корабли, которые будут возить нас в будущем, если Энтони умрет?

Фенелла рассмеялась сквозь слезы, пытаясь успокоить стучащие от холода зубы.

– Я люблю твои проповеди, Силь!

– Хорошо, что я хоть как-то могу развеселить тебя. Когда я сяду и напишу Энтони ответ, то буду взывать к его совести и убеждать написать тебе. В конце концов, зачем ты научилась читать?

– Не трудись. У него нет совести. Ему все равно, что я умею читать, и, кроме того, он утверждает, что писем не пишет.

– Это тоже верно. – Голос Сильвестра звучал жалобно. – Он не пишет ни своему святому Бенедикту, ни моему отцу. Одному Богу известно, почему он делает исключение для меня!

– Потому что ты его слабый фланг, – ответила Фенелла. – Даже мастер Флетчер не в силах причинить тебе боль.

Сильвестр снова покраснел.

– Но почему же тогда он не пишет тебе?

– Потому что считает, что я привыкла к горестям.

– Каков подлец! – фыркнул Сильвестр. – У него сердце вообще есть?

И они оба рассмеялись.

– А теперь я отведу тебя домой, – произнес ее друг. – Хочешь, чтобы я по дороге прочел тебе его дурацкие итальянские строки? Или лучше подождешь, пока я смогу спросить у Мэтта, который присматривает за верфью, как это переводится?

– Читай.

Он повел Фенеллу вверх по склону. Хотел поддержать ее, чтобы помочь перебраться через стену, но она отказалась и перелезла сама. Спускаясь, Сильвестр ободрал себе руку. Скривился, но выудил письмо.

– «А это для моей Фенхель, – прочел он. – Франческо Петрарка, «Канцоньере», сонет номер сто шестьдесят четыре. Penso, ardo, piango. Guerra e’l mio stato, d’ira e di duol’piena. Et sol di lei pensando o qualche pace».

Так они и шли дальше по высокому тростнику, колыхавшемуся под ветром.

– Я знаю, что мне должно быть стыдно, но я не понимаю в этом ни слова, – произнес Сильвестр. – Отец утверждает, что в жилах моей семьи течет капля итальянской крови, оплатил мне учителя, поскольку мне очень хотелось бы прочесть этих поэтов. Они – предвестники нового мышления. То, что пытается нам объяснить чудесный Эразм, итальянцы знали еще двести лет назад.

– Тебе стоило бы стать торговцем книгами, – сказала ему Фенелла. – С твоим воодушевлением люди с руками отрывали бы у тебя поэтические сборники, которых не могут прочесть. И как так вышло, что ты в конце концов не выучил итальянский?

Сильвестр смутился и почесал в затылке.

– Боюсь, что уроки пришлись на то время, когда я не мог сосредоточиться ни на чем, кроме девичьих округлостей.

Фенелла громко расхохоталась.

– А теперь что-то изменилось, златовлас? Думаю, девушкам этого города было бы приятно, если бы ты предоставил поэтов поэтам, а сам сосредоточился бы на их бедрах.

Сильвестр снова покраснел. Еще чуть-чуть, и Фенелла поцеловала бы его.

– Я попрошу, чтобы Мэтт перевел, хорошо?

– Guerra означает «война», – ответила Фенелла, которая с момента получения первого письма стала записывать чужие слова. – Pace означает «мир». Дальше я могу пойти одна. Смотри, тебе тоже нужно под крышу.

– Увидимся вечером?

Она кивнула. Его отец пригласил их с матерью на ужин, чтобы Фенелла немного развеялась за пределами материнского дома.

– Ты мне нравишься, Сильвестр.

– Ты мне тоже нравишься, Фенелла.

Так они прощались в детстве и с тех пор, как остались вдвоем, стали снова так поступать.

Вбежав во двор родительского дома, Фенелла поняла, что сегодня вечером не пойдет к сэру Джеймсу. Перед загоном, где держал лошадь ее отец, возился старичок Пат, последний слуга, которого они могли себе позволить. Он пытался разнуздать упрямого скакуна, и девушка догадалась, что к ним приехал дядя из Саутгемптона.

Сводный брат ее отца был назначен опекуном Фенеллы. Мать видела в нем корень всех зол, поскольку всякий раз, навещая их, он привозил новые бумаги, которые будто бы утверждали, что из жалких крох наследства ему причитается больше, чем он получает. Сэр Джеймс предлагал оплатить Фенелле адвоката, но она отказалась от помощи и воевала с дядей сама. Признаться, по большей части ей приходилось уступать настойчивому родственнику. Им с матерью требовалось немного, и, пока он увозил с собой на полфунта больше, они могли жить, как им хотелось.

– Приехал твой дядя Уолтер, – прошептала мать, когда Фенелла вошла в крохотную гостиную. – Нужно будет что-то поставить на стол.

– Ничего нет.

– Если ты быстренько сбегаешь, то еще сможешь взять у мясника хороший кусок филе, – захныкала мать.

Фенелла повернулась. Она надеялась, что сможет провести вторую половину дня за книгой, которую дал ей почитать Сильвестр; ей было холодно, хотелось снять с себя мокрую одежду. Но сбегать к мяснику, а потом стоять у плиты было лучше, чем сидеть с матерью и дядей в комнате и слушать, что тот болтает.

Когда они наконец сели за стол, Фенелла затосковала по светлой столовой Саттонов, где без умолку болтала очаровательная тетушка Микаэла, пока сэр Джеймс флиртовал и дурачился, а Сильвестр играл на лютне и пел песни о сладкой утраченной любви. В доме Саттонов всегда было полно гостей. Сэр Джеймс любил людей, они развлекали его, и, казалось, он толком никогда на них не сердился.

– В доме, который построил Джеймс Саттон, я иногда начинаю верить во всякие безумные вещи, – говорил Энтони.

– В какие, Энтони?

– В то, что мир добр. Что все, что мешает мне дышать, уладится само собой.

Здесь же, в темной комнате, мать Фенеллы, как обычно, молча сидела над чадящей свечой. Дядя налегал на свиное филе в яблочном соусе, которое он выкладывал себе на толсто нарезанные куски хлеба, при этом разбрасывая по скатерти крошки и капая на нее приправой, и Фенелле отчаянно хотелось где-нибудь спрятаться. Она почти ни к чему не прикоснулась, хотя по-прежнему была вечно голодной девушкой. Но сегодня каждый кусок застревал у нее в горле.