– Люди везде живут, – усмехнулся Сахновский.

– А чем собираетесь заниматься?

– Я врач-хирург. Не из самых худших. Займусь своим делом. Вы же до сих пор, чуть проблемка посложнее, в столичные клиники мчитесь, надеясь на тамошних специалистов? Ну, а теперь незачем будет ездить. Все на месте, по высшему классу.

– Я вижу, у вас серьезные планы! – покрутил носом нотариус. – Что ж, попробуйте… Но не гарантирую, что наши светила не сожрут вас в два счета, да еще и без соли. Хотя попытка – не пытка.

– Неужели в Жашкове есть нечего, кроме кандидатов меднаук? – неловко пошутил Антон.

– Ну, вы прекрасно понимаете, о чем я, – без улыбки отозвался нотариус.

– Люди у нас, вообще-то, неплохие… – вклинилась Светлана Ивановна. – Но город маленький, все всех знают. Большая деревня… Да еще и трасса вдобавок…

– При чем тут трасса? – недоуменно вскинул глаза Антон. – И вообще, не в том дело. Надо работать, не заглядывать через забор к соседу, перестать считать чужие деньги – и все будет хорошо. Не знаю, получится у меня что-нибудь или нет, но надо пробовать. А насчет продажи… Это ведь всегда успеется, верно?

– Смотря за сколько, – философски заметил нотариус, покосился на часы и начал собирать бумаги. – Ну, я откланиваюсь. Услуги юриста вам еще понадобятся, если всерьез решили бросить в наших краях якорь. Обращайтесь, чем смогу – помогу.

Мужчины обменялись рукопожатием, и нотариус удалился с чувством исполненного долга. Еще на крыльце он избавился от проклятого галстука: на кой он сдался, если клиент – не столичная штучка, а свой мужик, жашковский…

Светлана Ивановна, наоборот, никуда не спешила.

Поэтому вместо того, чтобы заняться осмотром дома, Антон провел с нею на веранде больше часа за разговорами. Речь шла об отношениях Пимонович с тетей Галей и о самой Светлане Ивановне, но больше о том, как его тетушка ушла из жизни.

В прошлом соседка работала в буфете при автовокзале. Но уже с середины девяностых, когда окончательно вошли в силу «товарно-денежные отношения», стала совмещать работу с челночной торговлей. Потом окончательно бросила буфет, обосновалась на местном рынке и к сегодняшнему дню стала, как понял из ее слов Антон, кем-то вроде неформального лидера здешнего «купеческого сословия». Иначе говоря, вошла в двадцатку тех, кто в границах жашковского рынка и мог, и умел решить массу вопросов малой и средней сложности.

Галя Смеречко, напротив, не имела ни тяги, ни таланта к торговле. Так и досидела до пенсии бухгалтером в какой-то захудалой конторе, после чего занялась домом, садом и огородом. Пенсии, такой же чахлой, как и контора, в которой тетя трудилась, хватало на хлеб, сало, мороженую мойву и оплату коммунальных счетов. Остальное меню обеспечивало приусадебное хозяйство. Но Светлана Ивановна, которая давно жила без мужа, а детей пристроила в крупных городах – кого куда, – не смогла, по ее словам, мириться с таким бедственным положением соседки и подруги.

– Говорю ей: Галка, не хочешь на базаре стоять – давай мне, я продам, – рассказывала она. – У нее ж и картошка ядреная, и огурцы, и капуста, и яблоки, и вишни, и груши… Все, что душа пожелает. А консервация! Загляни в погреб – там, наверно, еще осталось. Какие салаты твоя тетка закатывала! Варенье смородиновое, огурчики-помидорчики, патиссоны-баклажаны… Ну, поначалу Галка не очень-то, а потом нормально, пошло дело. Деньжат чуток завелось, по-человечески зажила под старость. Правда, все, что скопила, ухнуло на лекарства, да без толку…

При этих словах Светлана Ивановна смахнула слезинку краем косынки и заявила:

– Ты, Антон, тетку забыл, хочешь – обижайся, хочешь – нет! А она о тебе, между прочим, всегда помнила. Да только и ты бы ей не смог ничем помочь…

В ее категоричности была правда, ничего, кроме правды.

– Долго она болела?

– Началось все года два назад. Сначала еще туда-сюда, она даже в поликлинику не ходила. А на прошлый Покров так скрутило Галю, я сама перепугалась. Вызвала «скорую», забрали ее в районку. Потом в Умань перевезли, я о машине договаривалась. Там сделали какие-то анализы, повезли в Черкассы…

– В Киев не ближе было?

– Ближе, – согласилась Светлана Ивановна. – Только там втрое дороже.

– В самом деле дороже или только говорят?

– Дороже, – с уверенностью подтвердила соседка. – Но сколько ни возили, везде одно и то же: рак, надо оперировать. Пока то да се, денег нет… А когда в начале апреля ее опять в больницу взяли, говорят: операция не поможет. Месяц Галя отлежала, никак не выпускали. Я к ней бегала каждый день… Ну, а первого мая отошла, похоронили по-человечески, завтра на могилку сходим…

– Спасибо вам…

– Да что там «спасибо», мы ж, считай, свои, – отмахнулась соседка. – Ох, хватит мне языком молоть… Раз уж ты и в самом деле решил тут зацепиться – давай, осваивайся. Есть захочешь – заглядывай, не стесняйся. У меня на всех хватит, накормлю. Да и помянем заодно, у меня самогон знаменитый – на лимонной цедре с орехами…

– Спасибо, как-нибудь в другой раз… Я пока тут осмотрюсь…

– Ну, тогда утром завтракать позову. Или сюда принесу.

Наконец Светлана Ивановна ушла.

Антон Сахновский остался один.

Внутри дом тети Гали остался таким же, каким его запомнил племянник.

Антон сразу узнал и эти три тесноватых комнаты – одна меньше другой, – и старый, послевоенной работы вместительный шкаф для одежды в прихожей, и пузатый диван с тугими круглыми валиками вместо подлокотников, и трюмо конца шестидесятых годов – тогда эту модную новинку дарили к свадьбе.

Из прихожей, которая соединялась с кухней, Антон прошел в «зал» – так обычно в деревенских домах называют самую просторную из комнат. Пол здесь был застелен недорогими и не слишком потертыми ковровыми дорожками, в углу располагалась печь-голландка с плитой, выходящей в кухню. Антон знал, что дом давно газифицирован, но в памяти сохранились те времена, когда зимой у тети топили в комнатах и даже готовили на плите, экономя баллонный газ. Теперь печь служила декорацией, а плита – просто полкой. Застелив ее газетами, тетя хранила на ней кастрюли и сковороды.

Дверной проем вел из «зала» в комнату поменьше, где стояла широкая кровать, тоже подарок к свадьбе четы Смеречко, а напротив кровати на тумбочке пристроился вполне современный телевизор. Примерно таким телевизором в доме, где время навсегда остановилось, чувствовал себя сейчас Антон Сахновский.

Дальше располагалась совсем маленькая комнатушка, окна которой выходили в сад, то есть на противоположную сторону дома. Там стояла кушетка – не та, старая и продавленная, на которой мальчишкой спал Антон, но и не то чтобы новая. Видно, прежняя окончательно рассыпалась и тетя Галя по случаю где-то разжилась другой. В изголовье кушетки возвышался торшер, его он тоже опознал: старшая сестра, мать Антона, подарила его хозяйке дома на сорокалетие. Этот день, между прочим, был последним, когда Антон, уже студентом, переступил порог тети-Галиного дома.

Вот потому-то у Антона немедленно возникло желание устроиться именно здесь, в бывшей «своей» комнате, под торшером. Но для начала следовало как следует проветрить комнаты.

Июньский вечер уже уверенно вступил в свои права, но после знойного дня прохлады не было и в помине. Ни ветерка в саду. От разогретого за день воздуха атмосфера в доме стала еще более тяжелой, хотя Антон распахнул настежь все окна. Единственным местом, где оказалось чуть свежее, была «его» комнатушка – днем ее окно и часть стены все время оставались в тени садовых деревьев. Правда, из-за этого она была и самой сумрачной в доме: ветви яблонь и вишен почти полностью перекрывали доступ света. Это, однако, вполне устраивало Антона – полумрак создавал особый, ни с чем не сравнимый уют.

Из сада в дом проникали знакомые запахи: аромат разогретой почвы на грядках, зацветающих роз, ночной фиалки. Антон задержался у окна, постоял несколько минут, глубоко дыша. Вот чего ему не хватало в Киеве: воздуха, благоухания земли. И тут же он почувствовал, что зверски голоден.