Он выиграл, и не потому, что играет лучше меня, а потому, что он был весь во власти игры, в то время как я то и дело отвлекался, наблюдая за ним. Не знаю отчего, но мне представляется, что дон Сандальо вряд ли слишком умен, однако весь свой разум или, вернее сказать, всю свою душу он вкладывает в игру.

Когда я после нескольких партий предложил ему кончить игру — сам он за доской не знает усталости, — я спросил его:

—  Что-то,   видно,   помешало   прийти   вашему   партнеру?

—  Не   знаю, — ответил дон Сандальо. Было ясно, что это его нисколько не заботит.

Покинув казино, я решил прогуляться по набережной, но замедлил шаг, чтобы посмотреть, не выйдет ли дон Сандальо. «Гуляет ли когда-нибудь этот человек?» — спрашивал я себя. Вскоре он появился: он шел, как всегда, никого и ничего не замечая. Я затруднился бы определить, что улавливал его рассеянный взгляд. Проследовав за ним до переулка, я увидел, как дон Сандальо свернул в него и вошел в один из домов. Очевидно, в этом доме он жил. Я же направился к набережной, чувствуя себя менее одиноким, чем в другие дни; дон Сандальо шел рядом со мной, мой дон Сандальо! Не дойдя до набережной, я вдруг круто повернул и стал подниматься в гору, чтобы навестить мой старый дуб, дуб-богатырь с зияющей раной на могучем теле, полуукрытый плющом. Нет, я отнюдь не связывал их воедино, дуб и дона Сандальо, — даже как принадлежащие мне первооткрытия — мой дуб и мой игрок в шахматы. Но они оба сделались частью моей жизни. Я, подобно Робинзону, наткнулся на след, оставленный босой ногой человеческой души на прибрежном песке моего одиночества; этот след не привел меня в изумление и не устрашил, но он притягивал меня неотступно. Был ли то след человеческой глупости? Или след трагедии? И не является ли глупость самой грандиозной из человеческих трагедий.

25 сентября

Меня продолжает занимать, дорогой Фелипе, трагедия глупости, или, лучше сказать, трагедия простодушия. Недавно в отеле я стал невольным свидетелем разговора, до крайности меня поразившего. Говорили о некоей сеньоре, она была при смерти, и причащавший ее священник напутствовал умирающую такими словами: «Ну вот, когда вы попадете на небеса, не откажите известить мою матушку, которую вы там увидите, что мы тут живем праведно, по-христиански, дабы и нам сподобиться быть рядом с нею». И, насколько я мог понять, это говорил священник, славившийся своим благочестием, и говорил, свято веря в искренность своих слов. Но поскольку я все же не в состоянии был поверить, что священник, говоривший все это, сам в это верил, мне оставалось лишь размышлять о трагедии простодушия или, вернее сказать, о счастье простодушия. Потому что счастье бывает трагическим. Здесь мои мысли снова обратились к дону Сандальо, и я подумал, что его не отнесешь к разряду счастливых.

Раз уж о нем зашла речь, должен сообщить тебе, что наши с ним шахматные баталии продолжаются. Его прежний партнер как будто бы уехал из города, однако услышал я об этом отнюдь не от дона Сандальо, который никогда не говорит ни о нем, ни вообще о ком бы то ни было и которого, судя по всему, нимало не интересует, куда девался его партнер и кто он был такой. В равной степени он не проявляет ни малейшего любопытства к моей особе: для него вполне достаточно знать мое имя.

Появление за шахматами новичка привлекло внимание зрителей, и нас окружили, то ли желая оценить мою игру, то ли подозревая во мне второго дона Сандальо, которого нужно разобрать по косточкам и, если удастся, наклеить соответствующий ярлык. Я ведь тоже так делал. Вскоре, однако, пришлось дать им понять, что зрители мне докучают не меньше, чем дону Сандальо, если не больше.

Третьего дня к нам подошли двое таких любопытствующих. Ну и субъекты! Они не довольствовались тем, что смотрели на игру и обсуждали вслух каждый ход, но еще и завели разговор о политике, что меня уж вовсе вывело из себя, и я прикрикнул на них: «Вы замолчите в конце концов?!» Они ретировались. Что за взгляд был подарен мне доном Сандальо! Взгляд, полный глубокой признательности! Я понял, что человеческая глупость для него столь же невыносима, как и для меня.

Мы закончили игру, и я пошел пройтись по набережной, полюбоваться на умирающие на песке волны, не преследуя на сей раз дона Сандальо, который, по всей вероятности, отправился домой. Но я не переставал думать о нем, гадая, верит ли мой игрок в то, что по завершении земной жизни он, переселившись на небеса, станет продолжать и в жизни вечной играть в шахматы с людьми или ангелами.

30 сентября

Я замечаю, что дон Сандальо чем-то озабочен. Должно быть, здоровье его не совсем хорошо: он дышит с трудом. Временами чувствуется, что из груди его вот-вот вырвется стон. Но как отважиться спросить, что с ним? Даже в ту минуту, когда он явно близок к обмороку.

—  Если вам угодно, мы  закончим... — осторожно  предложил я.

—  Нет, нет, — возразил он, — если вы это ради меня, не надо.

«Истинный герой!» — подумал я. Затем, помолчав, все же осмелился:

—  Отчего  бы вам  не побывать несколько  деньков дома?

—  Дома? — переспросил он. — Дома мне было бы много хуже.

Полагаю, что и впрямь ему было бы хуже, останься он дома. Дома? А каков он, его дом? Что там у него в доме? Кто там живет?

Под каким-то предлогом я закончил игру и попрощался с моим партнером, пожелав ему: «Поправляйтесь, дон Сандальо». — «Благодарю вас», — ответил он, не назвав меня, поскольку вряд ли помнил точно, как меня зовут.

Но    мой дон Сандальо, не тот, что играет в шахматы в казино, укрытый мною на дне души, мой, он следует за иной повсюду: я грежу им, я словно им болен.

8 октября

С того самого дня, когда дон Сандальо покинул казино нездоровым, он там не появлялся. Это настолько непохоже на него, что я не нахожу себе места от беспокойства. По прошествии трех дней со времени его исчезновения я был поражен, поймав себя на желании расставить фигуры на доске и сидеть, ожидая моего дона Сандальо. Или, может быть, другого... И тут я едва не задрожал при мысли, не сделался ли дон Сандальо из-за того, что я так много о нем думаю, моим двойником и не страдаю ли я раздвоением личности? И то сказать, мало мне одной!

Однако третьего дня в казино один из завсегдатаев, видя меня в одиночестве и, как он полагал, умирающим от скуки, обратился ко мне:

—  Вы уже знаете, что случилось у дона Сандальо?

—  Я? Нет, а что такое?

—  Да... сын у него умер.

—  О, так у него был сын?

—  Да, а вы не знали? И не слыхали, какая с ним произошла история?..

Что вдруг сделалось со мной, не ведаю, но, едва сказанное дошло до меня, я, прервав собеседника на полуслове и не заботясь о том, что он подумает обо мне, оставил его и направился к выходу. Нет, нет, я не желал, чтобы мне навязывали какую-то историю про сына дона Сандальо. Зачем она мне? Я должен сохранить для себя дона Сандальо, моего дона Сандальо, в чистоте и незапятнанности, достаточно того, что его образ и так уже пострадал от случившегося с его сыном, чья смерть лишила меня на несколько дней возможности играть в шахматы. Нет, нет, я не хочу знать никаких историй. Истории? Если они мне понадобятся, я их выдумаю.

Ты ведь знаешь, Фелипе, для меня не существует других историй, кроме сочиняемых мной. И эта новелла о доне Сандальо, игроке в шахматы, не нуждается в том, чтобы завсегдатаи казино вмешивались в ее создание.

Я вышел из казино, утратившего без моего дона Сандальо всякую для меня привлекательность, и отправился в лес, в гости к своему старому дубу. Под лучами солнца его широкое дупло обнажало полую сердцевину. Уже начавшие облетать листья, падая, задерживались на мгновенье, запутавшись в плюще.

10 октября

Дон Сандальо вернулся, вернулся в казино, вернулся к своим шахматам. И вернулся прежним, моим, знакомым мне доном Сандальо, и все было так, словно с ним ничего не случилось.