– Что вам не по вкусу, Теодор? – спросил Ванзаров, не одобрявший прессу вообще, а крикливый «Листок» – особенно.

– Ничего интересного. Хоть бы какое завалящее сенсационное преступление.

– Что бы вас устроило?

– А что у вас есть, Ванзаров? – насторожился Федя.

– Вопрос гипотетический, Теодор.

– А, гипнотический… – Федор относился к словам с некоторой вольностью. – Ну, скажем… – Он мечтательно задумался. – В чане с вареньем всплывает глаз! Или в сундуке находят обрубок человеческого тела! Или, скажем, господина убивают золотой спицей! Да мало ли чего можно придумать…

– Пишите, Теодор, криминальные романы, огребете кучу денег. Только псевдоним подберите звучный. Лучше – из трех букв. Что-нибудь вроде «Чиж» или «Пыж».

Федя понимающе кивнул.

– Дескать, краткость – мать таланта?

– Нет, краски типографской изведете меньше, а доверчивый читатель запомнит быстрее.

– Эх, времени нет, – ответил Федя, позевывая. – Утром надо вечерний номер сдавать, вечером – утренний. Кручусь как белка на поводке…

– Могу предложить убитых фабричных, – сказал Ванзаров.

– Да, негусто… Что поделать, беру. Номер надо закрывать…

Федор излился благодарностями и исчез. Запах от него исчезать не спешил.

– Родион Георгиевич, а не этих фабричных ты имел в виду? – спросил Ивлев, кивая на сводку.

Ванзаров не стал скрытничать или водить за нос опытного сыщика. Некрасиво и бесполезно.

– А что тебе покоя не дает? Дело вроде пустяковое, вон пристав сам взялся. Значит, уверен, что дня за три справится.

– Логичного ответа у меня нет, Иван Андреевич, – ответил Ванзаров. – А морочить вам голову психологическими предположениями считаю нечестным.

– Значит, призрак, говоришь?

– Не я, свидетели такую странную ерунду утверждают.

– Надежный свидетель-то? Чай, не барышня?

– Далеко не барышня. Леший с Обводного.

– О, у этого жулика глаз верный, – сказал Ивлев. – Ну, займись, раз так невтерпеж. У нас своих-то дел, конечно, мало…

– Не мало. Но отпустить жалко. Любопытство – мой тяжкий грех. Как и любовь к родственникам, особо к старшему брату. Ничего не могу с собой поделать.

– Как будешь ловить призрака?

– Обычными силками: логика, психология и криминалистика…

Ванзаров направился к деревянному полированному ящику фирмы Simens, покрутил ручку вызова, назвал барышне на коммутаторе номер из четырех цифр в Департаменте полиции, послушал шуршащую тишину, пока из нее не выскочил громогласный вопль: «Лебедев у аппарата!»

Пожелав доброго утра и прочих радостей жизни, он спросил, как там поживают трупы. Удалось установить орудие убийства? На что получил исчерпывающий ответ: трупы поживают прекрасно, порезы изучены, но все подробности – вечером в театре.

Ванзаров еще пытался выудить секрет, но Аполлон Григорьевич был неумолим: только в театре. Одному ему наслаждаться высоким искусством тоскливо. А так у него гарантия, что дорогой друг не придумает десяток оправданий, чтобы не явиться. Ванзарову пожелали запастись терпением. На чем телефонный аппарат отключился. Все-таки неприятное изобретение. Не видя собеседника, трудно держать его в своей власти. Придется идти в театр. Что Ванзаров, честно говоря, совершенно не планировал.

Ивлев занялся составлением какого-то отчета, в приемной появились и другие чиновники. Ванзаров посмотрел на стопку дел, что дожидалась его, на чернильную ручку, на чернильницу и понял, что сегодня никто не заставит его портить бумаги отчетами и докладами. Что он ненавидел так же сильно, как любил мудрость Сократа. Никуда не денутся, подождут отчеты.

Вытащив справочник «Весь Петербург за 1901 год», Ванзаров проверил адрес, пожелал коллегам исключительных успехов и покинул управление. На улице он тщательно осмотрелся, опасаясь появления из-за угла любимого брата. Офицерская была свободна от родственников. Ванзаров поймал пролетку и назвал адрес на Рижском проспекте.

Доктор Чечотт был прекрасно осведомлен, какая стая мелких и крупных жуликов вертится вокруг благотворительности и попечения немощных, а душевнобольных – особенно. Но эта барышня была редким исключением. Была она прекрасна решительно во всем. Чистое, светлое, несовременное лицо, напоминавшее красавиц с гравюр прошлого века. У нее была шелковистая кожа и светлые волосы, что выдавало в ней породу и благородную шляхетскую кровь, которая всегда возьмет верх. Чечотту нравилось и воспитание барышни, и манера общения, и, конечно, робкие попытки говорить на языке предков. И хоть она коверкала даже простые польские слова, но так старалась, что Чечотт не мог не умиляться. Что же до образования, у дочери знаменитого профессора классической филологии Петербургского университета Заварского оно было выше всяких похвал. Барышня неплохо могла говорить на латыни. Фигурка ее, ладная, завернутая в модные наряды, была столь хороша, что на нее лучше бы и не смотреть. Даже значок Общества попечения душевнобольных, вызывавший у Чечотта неприязнь, на ней выглядел орденом достоинства.

– Ах, пани Ирэна, с вами становится светлее, – говорил Чечотт, целуя милую ручку и усаживая дорогую гостью. – Как я рад каждому вашему визиту!

– Пан Чечотт, мне так приятно бывать у вас, к тому же это мой долг, – отвечала она сдержанно.

Доктор видел, что барышня излишне возбуждена. Но чему тут удивляться, когда такой возраст: чудо, что в головке у нее есть еще что-то, кроме любви.

– А знаете, доктор, я всех теперь заставила называть меня, как вы меня называете, на польский манер – Ирэна, – продолжила она. – Даже папа, хоть он упирался, но я объяснила ему, как это важно помнить о своих корнях, а не только о Древней Греции.

Доктор Чечотт решил, что она просто чудо, и выразил благодарность за подобную честь.

– Ах, да что я вас отрываю своей болтовней. – Ирэна от волнения тронула горящие щечки. – У вас столько дел…

– Для вас я всегда свободен, дорогая.

– Так скажите скорее, как дела в больнице? Все ли в порядке? Не нужна ли какая срочная помощь?

Чечотт ответил, что в целом все идет как должно. Вчера, к сожалению, у больного случилась истерика, но в целом – ничего непредвиденного.

– Быть может, ему нужна помощь? Дружеское участие? – заторопилась она. – Давайте я побеседую с ним, успокою добрым словом, ему станет легче. Вы не волнуйтесь, я умею разговаривать с такими больными. Его можно навестить?

– Сожалею, моя милая и добрая пани Ирэна, это совершенно невозможно. Даже для вас, моя прекрасная пани. Молодой человек помещен в отделение беспокойных больных, в специальную палату. Посещения и встречи по режиму категорически запрещены.

– Так он молодой? – с грустью спросила Ирэна.

– Немного старше вас.

– Как это несправедливо, когда молодые… У него была несчастная любовь? Он не смог вынести разлуки с любящим сердцем?

Доктор Чечотт только улыбнулся такой наивности: барышни в ее возрасте думают только об одном.

– Уверяю вас, пани Ирэна, к сердечным мукам его болезнь не имеет никакого отношения.

– А что же случилось?

– Ему кажется… Впрочем, здесь мы вступаем в зону, которую охраняет врачебная тайна.

Ирэна очаровательно загрустила.

– Даже для меня не может быть сделано исключения? Я так хочу хоть чем-то помочь бедняжке…

Чечотт только печально вздохнул.

– Врачебные правила не оставляют мне выбора…

– А почему у него случилась истерика?

– Он увидел призрака, – ответил Чечотт и по расширившимся зрачкам понял, что барышням, даже умным, некоторые вещи лучше не говорить. Слово «призрак» вызвало в ней бурю эмоций, скорее всего она уже вообразила себе привидение. Доктору пришлось пояснить, что призрак был порождением болезни, не более.

Умная девушка все поняла и не стала капризничать. Она встала, чтобы проститься. Чечотт сказал, что госпожа Лисневская, доктор, состоящая в женском отделении, ожидает ее. У нее есть несколько просьб о помощи больным и одиноким женщинам. Ирэна с жаром заявила, что сделает все возможное, чтобы помочь несчастным.