— Лейтенант! Иди!

От повозки врач звал его и махал рукой. Решив с самого начала, что места ему не будет, и настроившись так, Третьяков обрадовался. Подошел.

— Садись, — говорил врач. — Езжай.

И в путь осторожно похлопал по спине.

Теперь, когда его отправляли в тыл, он почувствовал смутную вину перед теми, кто оставался. И тут заметил пожилого бойца у стены хаты. Он сидел на земле, вытянув ногу в свежих бинтах, усмехнулся нехорошо и сразу опустил глаза. Третьяков помедлил.

— Возьмите вот этого, — сказал он врачу негромко. — Я ходячий.

Но боец услышал, закопошился на земле, весь перегорбившись, опираясь на палку, запрыгал к повозке. Все так же с опущенными глазами лез в нее, как человек, который отбирает свое. И сразу заторопил ездового:

— Ну, чего? Поехали…

— А ты не командуй! — сорванным голосом закричала на него санинструктор. Она сидела рядом с ездовым. — Раскомандовался… А то погоню сейчас!

Тот как не слышал, словно все это — не ему. Она подвинулась на доске, лежавшей поперек, сердито сказала Третьякову:

— Садись, лейтенант. Всякий командовать тут начинает…

Он пожал руку врачу, зачем-то огляделся последний раз, влез, сел с ней рядом. Ну, все. Какой-то свой круг завершила жизнь.

И вот он ехал спиною к фронту. Взвод его, война — все оставалось позади. Запахом конского пота наносило от лошадиных спин, короткая рыжая шерсть на них лоснилась по-весеннему ярко. Светило солнце, вся дымчатая лежала степь, тени облаков паслись на ней, голубым видением вставали вдали то ли холмы, то ли горы. И высоко над головою, в высоком ослепительном небе, строй за строем шли белые кучевые облака. Как хорошо в мире, боже ты мой, как просторно! Он словно впервые нот так все увидал.

Тень облака скакнула на спины лошадям, лицом, сощуренными от солнца глазами он мгновенно почувствовал ее.

— Придержи чуть, — сказал он ездовому и, когда тот натянул вожжи, слез, пошел пешком. Ему растрясло рану, она болела опять. Но рана, он знал, поболит и перестанет, а на душе у него было спокойно и хорошо. Он шел, держась здоровой рукой за повозку. Санинструктор глянула на него сверху тяжелыми от недосыпания, остановившимися глазами, подвинулась на край доски, на его освободившееся место.

— Давно воюешь? — спросил он, чтобы разговором отвлечься от боли. Она зевнула:

— Достань закурить.

Она была совсем молодая, губы пухлые, рот маленький. Прижмуривая один глаз, она привычно прикурила от цигарки ездового, закашлялась хрипло с первой затяжки.

Тень облака, идущая по степи, накрыла овражек. И что-то вдруг там насторожило Третьякова. Он не знал что, но это было как предчувствие опасности. Всё время по привычке сознавая себя старшим, он наблюдал за местностью: и сверху, когда ехал, и теперь, когда шел.

Лошади ступали по дороге, ездовой вожжами поторапливал их, курили раненые, держась за край повозки рукой, шел он рядом. И все вместе они подвигались к оврагу. Так же строго, как он вглядывался туда, посмотрел он снизу на санинструктора; он не хотел зря испугать ее.

Тень облака сдвинулась, солнце вновь осветило овражек. Нет, зря он насторожился.

— Воюешь давно? — спросил опять Третьяков, забыв, что уже спрашивал ее об этом.

— Давно, — сказала она прочистившимся после кашля голосом. — У нас вся семья воюет. Старшая сестра пошла сразу, как мужа убили. Братишка тоже. Одна мама с младшими сидит, ждет писем.

Он шел рядом и снизу посматривал на нее. Если бы это Саша была? Или Лялька? И жаль ему было сейчас ее, как будто это их жалко.

Он не слышал автоматной очереди: его ударило, подбило под ним ногу, оторвавшись от повозки, он упал. Все произошло мгновенно. Лежа на земле, он видел, как понесли лошади под уклон, как санинструктор, девчонка, вырывала у ездового вожжи, взглядом измерил расстояние, уже отделившее его от них.

И выстрелил наугад. И тут же раздалась автоматная очередь. Он успел заметить, откуда стреляли, подумал еще, что лежит неудачно, на дороге, на самом виду, надо бы в кювет сползти. Но в этот момент впереди шевельнулось.

Мир сузился. Он видел его теперь сквозь боевую прорезь. Там, на мушке пистолета, на конце вытянутой его руки, шевельнулось вновь, стало подыматься на фоне неба дымчато-серое. Третьяков выстрелил.

Когда санинструктор, остановив коней, оглянулась, на том месте, где их обстреляли и он упал, ничего не было. Только подымалось отлетевшее от земли облако взрыва. И строй за строем плыли в небесной выси ослепительно белые облака, окрыленные ветром.

Кедровка на сухой ветке шпанской вишни пела так самозабвенно, с таким упоением, что тетя прервала работу, вынесла во двор треногий стульчик, уселась под деревом и обратилась в слух. Я прилег тут же на траве и закрыл глаза. Кедровка пела не переводя дыхания. Я стал было молча, про себя, повторять нехитрый мотив птичьего напева, но мне не хватало воздуха. А кедровка продолжала свистеть, временами поглядывая искоса на катившееся к закату солнце. Огромное, красное, похожее на медное блюдо светило медленно опускалось к горизонту, и разбросанные в долине Супсы[12] деревни под его лучами алели, словно охваченные пламенем.

— Кето! — раздался крик у ворот.

Кедровка умолкла.

— Сосо!.. Сосойя! — повторил тот же голос.

— Кто там? Входите! — ответил я недовольно и встал.

Во двор вошел бригадир нашего колхоза Датико.

— Здравствуйте! — приветствовал он нас.

— Здравствуй! — ответила тетя. — Заходи!

Тетя направилась к кухне[13]. Датико последовал за ней, а я снова прилег и взглянул на дерево, где только что сидела кедровка. Но ее и след простыл.

Я встал и пошел на кухню. Бригадир, горячо о чем-то толковавший с тетей, при моем появлении умолк. А тетя так и осталась сидеть — обхватив руками колени и уставившись на затухающий в камине огонь. Бригадир достал из кармана кисет, свернул цигарку, прикурил от тлеющей головешки. В кухне запахло горьким, вонючим табаком.

— Сосойя, будь другом, дай напиться! — попросил меня бригадир.

Я взял кувшинчик с водой.

— Да нет, принеси-ка свеженькой!

Я вышел во двор.

Когда я вернулся, Датико опять о чем-то говорил тете и опять вдруг замолчал.

Я налил воду в стакан, подал бригадиру.

Он нехотя выпил.

— Налить ещё?

— Нет, спасибо.

— Чего там! Налью еще…

Тетя улыбнулась.

— Нет, нет, достаточно! — Датико помолчал, потом вдруг обратился ко мне: — Сосойя, посмотри, на кого это там собака лает?

— А пусть себе лает… Если гость — позовет.

Датико помялся. Потом решился:

— Слушай, Сосойя, будь человеком, выйди на минутку, дай поговорить с Кето!

— А я мешаю? Говори при мне! — ответил я и уселся так прочно, что сдвинуть меня с места смогли бы разве только вместе со стулом.

— И это ты называешь уважением младшего к старшему, хозяина — к гостю?! — Бригадир взглянул на меня так, что я понял: не будь здесь тети, он с удовольствием оборвал бы мне уши.

— Какой ты гость? Торчишь здесь каждый божий день!

— Замолчи, Сосойя! — прикрикнула на меня тетя.

— На то я и бригадир, чтобы навещать всех членов своей бригады, — объяснил Датико.

— Вот и прекрасно! Навестил нас, теперь ступай к другим!

— Чего это он грызет меня, Кето? — обратился Датико к тете.

— Говори, Датико, что у тебя за дело?

— А вот что: завтра после полудня наша бригада едет в Мерия… Будем кукурузу мотыжить… Может, отпустишь парня? Как-никак помощник… Понял теперь, почему я пришел? — обернулся бригадир ко мне.