Я оставил номера домашнего и рабочего телефонов, а также номер моего мобильника.

На противоположной стороне улицы Фрэнк направлялся к стоящему на краю его участка амбару, превращенному хозяином в мастерскую. Под мышкой он нес что-то деревянное. Наверное, какой-то шаблон, необходимый в его работе. Мне следовало бы попросить у него денег, а не порекомендовать имя строительного подрядчика. Строителей я и сам найду, а вот деньги на оплату их труда… Это совсем другое дело. Мне нужна прибавка к жалованию или еще одна работа. А может, и то и другое сразу.

Мой взгляд остановился на мерцающем огоньке. Голосовая почта. Точно. Я набрал комбинацию цифр. Голос, который я услышал, застиг меня врасплох. Я не ожидал, что она может позвонить.

– Привет! Это я! Черт! Не так часто я звоню, чтобы просто сказать: «Это я!» Ладно… Надеюсь, ты меня узнал. Как бы то ни было, это я, Энола. Я звоню, чтобы предупредить: в июле я собираюсь к тебе наведаться. Буду рада тебя повидать, если ты все еще обретаешься в наших краях. Мне, честно, хотелось бы с тобой увидеться. Ну… Я приезжаю домой в июле. Оставайся дома! Договорились? Пока!

Я прокрутил запись в начало. Она и впрямь не так часто звонила, чтобы ограничиться фразой «Это я!». Ее голос звучал на фоне какого-то шума. Болтали и смеялись люди. Мне показалось, что я слышу звуки, издаваемые вращающимися каруселями. Впрочем, не исключено, что это мне только почудилось. Ни точного времени, ни конкретного дня. Июль… И все тут! Впрочем, Энола не работает, как обычные люди. Для нее иметь в запасе окно размером в целый месяц – не блажь, а необходимость. Хорошо, что она позвонила, но на душе было как-то тревожно. Энола звонила не чаще одного раза в два месяца, а домой не приезжала уже лет шесть. В последний раз сестра заявила, что, если ей доведется еще хоть день прожить под одной крышей со мной, она этого просто не выдержит. Люди часто такое говорят, но в тот раз и я, и она знали, что ни капли преувеличения в ее словах нет. Нечему удивляться, ведь четыре года, минувшие со дня смерти отца, я только тем и занимался, что докучал Эноле своей заботой. С тех пор она изредка звонила, оставляя на автоответчике несколько путанные голосовые сообщения. Наши разговоры отличались непродолжительностью и касались лишь вещей вполне конкретных. Два года назад она позвонила и сказала, что больна гриппом. Сестру я нашел в номере одного из отелей Нью-Джерси. Она, что называется, жила в обнимку с унитазом. Энола наотрез отказалась ехать домой, и мне пришлось три дня ухаживать за ней в ее номере.

Она хочет приехать ко мне. Пусть приезжает. Я ничего не переставлял в комнате сестры со дня ее отъезда, надеясь, что рано или поздно она вернется. Когда-то я подумывал о том, чтобы сделать из этой комнаты библиотеку, но всегда находились более неотложные дела: заделывание дыры в крыше, ремонт электропроводки, замена стекол в окнах. Что-либо переделывать в комнате давно покинувшей меня сестры казалось делом не первоочередной важности. По крайней мере, так мне проще было думать.

Книга лежала рядом с телефоном, интригуя меня тайной, сокрытой в ней. Этой ночью мне не заснуть. Я часто не сплю по ночам. Я буду думать о доме, о сестре, о деньгах… Я провел большим пальцем по тисненной на коже большой букве «Г», изучая прихотливые завитки орнамента. Надо выяснить, какое отношение эта книга имеет к моей семье.

Бастард родился на маленькой табачной ферме, расположенной среди плодородных холмов Вирджинии. Если бы кто-нибудь потрудился внести время его рождения в официальные документы, то оно пришлось бы на восьмидесятые годы XVIII века. В тот период фермер, выращивающий табак, сам устанавливал цену на большую бочку своего товара, а до того момента, когда его землю поглотит всепожирающий хлопок, оставалось еще немного времени. Небольшая, обшитая досками хибара местами обросла мхом. Ставни никогда не открывались, защищая обитателей дома от дождя, мух и неприятного запаха табака, долетавшего сюда из расположенного невдалеке сушильного сарая.

Матерью ребенка была Юнис Оливер, выносливая жена фермера; отцом – Лемюэль Аткинсон, статный молодой человек, хозяин бродячего театра, в антрактах между представлениями которого продавались различные лекарства. Очаровав женщину вежливостью и мягкостью рук истинного джентльмена, Лемюэль всучил Юнис три пузырька эликсира Аткинсона, а также одарил ее ребеночком.

У фермера Уильяма Оливера уже и так было трое своих собственных детей. Рождение в семье чужого ребенка его совсем не обрадовало. Когда мальчик подрос, научился ходить и уже не мог прожить на объедках, остававшихся после других членов семьи, мистер Оливер отвел ребенка в самую гущу леса и предоставил его судьбе. Юнис горько плакала, когда у нее забирали сына, а мальчик хранил гробовое молчание, так как его несчастье не ограничивалось тем, что он был бастардом. Ко всем остальным бедам, ребенок родился немым.

Он прожил несколько лет, не зная ни звучания слов, ни их значения. Когда светало, ребенок испытывал голод и утолял его тем, чем мог. Он собирал ягоды покрытыми коркой грязи руками. Когда мальчик набредал в своих скитаниях на ферму, он воровал все, что подворачивалось под руку, стараясь соблюдать полнейшую тишину. Если на его пути оказывался сарай, в котором вялилось мясо, ребенок обретал на ночь крышу над головой и несколько недель жил сытой жизнью. Когда становилось темно, он спал, найдя местечко потеплее. Его дни как бы съеживались. Оставались только туман, горы и заросли деревьев, такие бескрайние, что воспринимались как целый мир. Мальчик затерялся в этом мире. Именно в нем он впервые научился исчезать.

Человек может прожить сто лет, так и не узнав, в чем состоит секрет исчезания. Мальчик раскрыл этот секрет, потому что его душа была готова услышать шепот земли, еле уловимое дрожание почвы и дыхание воды. Эти звуки были едва различимы, так как заглушались стуком его сердца. Вода была ключом ко всему. Он вслушивался в ее глубину и широту, соразмеряя дыхание воды с собственным дыханием, замедляя и заглушая биение своего сердца до тех пор, пока оно не становилось едва различимым, а загорелая, покрытая грязью фигура мальчика не сливалась с окружающим миром. Посторонний наблюдатель видел, как грязный оборвыш сворачивал с дороги и исчезал среди стволов деревьев, словно песчинка, которую никто не в состоянии заметить на берегу. Только голод, его всегдашний спутник, подсказывал ребенку, что он до сих пор жив.

Искусство исчезания помогало ему выживать. Он незаметно пробирался в коптильни и ел до тех пор, пока дым и жар не выгоняли его оттуда. Мальчик крал свежеиспеченные караваи хлеба со столов, близко стоявших к деревьям и кустам, куда хозяйки их ставили, чтобы те остывали. Он воровал все, чем можно было утолить голод.

Лишь единожды мальчик отважился проникнуть в дом, из которого его выгнали. К тому времени воспоминания о том периоде его жизни стали настолько туманны, что ребенку начало казаться, будто он все это выдумал. В своих скитаниях он случайно набрел на серую лачугу с покатой крышей и с изумлением понял, что она настоящая, а не плод его грез. Мальчик приоткрыл ставню ровно настолько, чтобы его глубоко посаженный карий глаз мог рассмотреть, что находится там, внутри.

Спальню освещал неясный лунный свет, проникающий сквозь щели в плохо подогнанных ставнях. Мужчина и женщина спали на соломенном матрасе. Мальчик смотрел на грубые черты лица мужчины, на жесткую щетину, пробивающуюся на его подбородке, и ничего не чувствовал. Женщина лежала на боку. Каштановые волосы, завившись кольцами, лежали на ее холщовой рубахе. Что-то проснулось в душе мальчика. Эти волосы словно бы защекотали тыльную сторону его руки. Мальчик проник в дом, проскользнул мимо длинного стола и кроватки со спящим ребенком, а затем пробрался в комнату, в которой спали женщина и мужчина. Его тело помнило планировку дома, мальчик как будто проделывал путь от входной двери до спальни тысячи раз. Он осторожно приподнял одеяло, залез под него и прикрыл глаза. От женщины знакомо пахло хозяйственным мылом и сушеным табаком. Этот запах, вроде бы забытый, все же глубоко засел в его памяти. От женщины исходило тепло. Что-то сжалось в груди мальчика.