Рому пригласили в Дом культуры на заседание поэтического клуба «Росинка». И пригласил не кто-нибудь, а главбух Подрясникова, шарообразная дама, которой и сам начальник завода был не больно-то указ.

– Что это ещё за росинка? – Рома опешил не столько от предложения посетить поэтический клуб, сколько оттого, что это предложение сделала ему сама Подрясникова.

– Как, вы не знаете про наш клуб? – Главбух вскинула брови. – Что ж, есть случай узнать. Заседание состоится в пятницу в восемнадцать часов. У нас хорошая культурная программа – сначала поэтессы будут читать свои стихи, известный во всём городе бард Борис Манушкин исполнит свои песни под гитару… потом чаю попьём.

– Чаю? А покрепче что бывает у вас?

– Ах, мужчины, мужчины… – Подрясникова с укоризной посмотрела на Рому и покачала головой. – Это ж – поэтический вечер! Как вы этого не понимаете?

Тут укоризна растаяла в глазах Подрясниковой, и она добавила:

– Бывает что и покрепче. Только в меру, конечно.

Вполне возможно, что Рома отправился бы в пятницу на росинку, но не довелось. В этот день в каморку к нему пришли Васюкин и Прибылов.

Не успели допить и первую, как Васюкин стал канючить, чтобы Рома взял его в Норвегию в свой замок садовником, а только начали вторую, тут уж и Прибылов запросился в замок «хоть конюхом, хоть кем».

Неизвестно, до чего бы они договорились, если б не явилась комендантша Прончакова и не выдворила и «садовника», и «конюха».

Вообще Елена Николаевна без церемоний теперь изгоняла из каморки Ромы всяких желающих выпить и закусить не с кем-нибудь, а с самим владельцем норвежского замка. Таковых желающих не убавлялось, хотя очень скоро выяснилось, что в наследство Роме достался не совсем даже и замок в обычном его понимании. Не было в нём ни башен с бойницами, ни зубчатых стен, ни полагающегося рва вокруг. Судя по фотографии, добытой Прончаковой, уместнее его было бы назвать просто большим каменным домом на лужайке. Но коль уж с самого начала речь пошла о замке, то этот дом все продолжали называть не иначе как замком.

– Ты посмотри на себя, – однажды сказала Прончакова. – Нормальный мужчина, в Норвегию скоро за наследством поедешь. У тебя же там замок! А в чём ты ходишь, тебе самому-то не стыдно?

Чеканов пошёл в магазин и приобрёл недорогую, но внешне весьма приличную зимнюю куртку, даже с оторочкой песцом на капюшоне.

– Ну, вот теперь ты выглядишь как человек, – сказала Прончакова, и так и эдак разворачивая Рому. – Вот теперь ты молодец!

Прончакова помогала Роме в бумажных хлопотах. Их было немало, а он не понимал в них ни бельмеса. Словом, она взяла Рому под свою опеку.

Да, все окружавшие Чеканова люди изменили к нему своё отношение. Но удивительнее всего, что главные перемены происходили в нём самом. Словно жизнь отхлынула от него, как море от берега во время отлива, и он теперь видел то, чего прежде не замечал. А прошлые события своей жизни, которыми ещё недавно он мог похвастаться перед каким-нибудь собутыльником, теперь казались ему никчёмными и неприятными, как заржавевшая жесть консервных банок, застрявшая в ветках коряги после ухода воды.

Как-то он увидел на улице высоченную девицу, которая шла ему навстречу и говорила по телефону. Девица была ярко накрашена, модно одета, надменна – раньше Рома не стал бы такую разглядывать: что толку – всё равно к ней не сунешься. Но теперь он смотрел на неё и как-то понимал, что она хотя и производит впечатление беззаботной небожительницы, но на самом деле очень-очень несчастна. И Чеканову едва ли не до слёз вдруг стало жалко эту девицу.

Ему стали почему-то любопытны дети. Прежде он их не замечал, как не замечает кот то, что не будет есть. А теперь он с любопытством смотрел на подростков, которые гурьбой шли из школы и смеялись или о чём-то говорили между собой.

Глядя на них, Чеканов думал, что, наверное, и у него есть сын или дочь. Молодость его прошла бурно, и вряд ли могло так получиться, чтобы детей вовсе не было. Но где они, его дети? В Тольятти, в Воронеже, в Саратове? А может, у него есть сын в Италии, куда уехала беременная от него учительница географии. И вот идёт сейчас по какому-нибудь Неаполю паренёк, ему кричат: «Эй, Джованни! Джованни Лучано!» А какой он Лучано – он самый что ни на есть Чеканов, только без морщин и залысин. И от этой мысли становилось вдруг так горько на душе, что прихватывало под ложечкой. И тогда он шёл в какой-нибудь скверик, присаживался на лавку и закуривал – чтоб списать на едкий сигаретный дым вскипавшую в глазах влагу.

Удивительное дело: вроде бы Чеканову такое счастье привалило – на всю дальнейшую жизнь норвежским замком обеспечен, а на душе кошки скребли, как никогда прежде. И только когда рядом была Прончакова, душа его входила в берега. Ему нравилось, когда она лежит рядом, когда, накинув халат, готовит еду на плитке, когда смотрит на него и что-нибудь говорит.

Не то чтобы Елена Николаевна была весьма хороша. Она всё так же пахла клеем, и плечи её и предплечья от возраста, как это случается с женщинами, которым за сорок, начали уже полнеть и наливаться стылым жирком, как бы окукливаться отдельно от всего тела, но ноги она имела ещё бодрые. Но не прончаковские бодрые ноги радовали Рому, не от них на душе его и в глазах, похожих на позднеосенние поля, в которых гуляет уже снежок, светлело.

– А что, Елена Николаевна, тебе не кажется, что наши фамилии почти одинаковые, – как-то сказал Рома игриво. – Я – Чеканов, ты – Прончакова.

– Нет, совсем разные у нас фамилии, – ответила та. – Чеканов – это от слова «чеканить», а Прончакова – от села Прончаки в Белоруссии. Оттуда мой дед.

…За бумажными хлопотами и приготовлениями к поездке в Норвегию прошла зима. Нужные документы были оформлены, и назавтра Рома должен был улетать в Норвегию, вступать там в наследство.

Чеканов и Прончакова пошли прогуляться, благо денёк выдался чудный. В пустынном синем небе сверкало солнце, бодрый ветерок мёл по пустым улицам прошлогоднюю листвяную ржавчину. Вышли к Волге, оказалось, что на ней ледоход. Набегая одна на другую, льдины вспенивали чёрную воду и послушным стадом шли по реке, вниз, в те края, где прежде бродяжил Чеканов.

– Тебе хочется завтра улетать? – спросила Прончакова, пристально вглядываясь в волжские дали, словно хотела там что-то разглядеть, но никак не могла.

– Да что мне делать там, в Норвегии? – Рома вздохнул.

– Поговорить с норвежским королём. Ты же хотел этого. – Она усмехнулась, шагнула вперёд и прижалась ногами к чугунным перилам.

– Языка норвежского не знаю.

– Ну, ради такого случая тебе переводчика дадут, так что не бойся.

От холода кожа на её шее стала гусиной, а ветер полоскал выбившуюся из-под платка прядь волос. У Ромы засосало под ложечкой, и он сунулся в карман за сигаретами.

– Бросай курить, Чеканов, – не оборачиваясь, сказала Прончакова.

Рома шагнул к ней и ткнулся головой и глазами в её затылок, в холодный белый узел её шёлкового платка.

Вадим стащил краник от самовара и снова попал сюда. Он недоумевал и всю ночь бредил, как ему объясниться за это. «Повезло ещё, что не сто тридцать первая!» – пожалел его кто-то, будто статьи выдавали, как бельё в бане. Но краник немым, нелепым укором жёг ладонь – рецидив! В отчаянии Вадим вздрогнул и счастливо расслабил закаменевшие мышцы, проснулся. До освобождения оставалось несколько часов.

В жизни бывают моменты, когда даже волевой и психически устойчивый человек не может контролировать себя. Сердце клокотало, руки вздрагивали от переизбытка адреналина. Ему казалось, что всё происходит во сне и не с ним. Своей рассеянностью, торможением он напоминал себе беременную жену. Его уже не было в этой реальности. В тюрьме такое состояние называют «шалаш надел». Он хотел и даже старался запомнить всё-всё, приглядывался к своим «семейникам» – надоевшие их рожи казались теперь по-своему красивыми, родными. Совершая обычные рутинные дела, общаясь с мужиками, он замирал, наблюдая как бы со стороны: «Что делают эти странные люди, для чего-то собранные вместе? А это кто? Неужели это я? Да, это ты среди них». Весь процесс освобождения он уже до мельчайших деталей пережил в мечтах: поставят ведро чифира, будут прощания, напутственные слова, кто-нибудь попросит выпить «там» за подзамочных, кто-то обязательно скажет про зубную щётку и другие приметы… вот приходят младшие инспекторы, «пехотинцы», называют его фамилию и выводят из локалки, ведут по жилке, все смотрят с завистью, представляют своё освобождение и боятся неизвестности… Как же долго Вадим ждал этого! Но самым поразительным и мучительным было то, что всё как-то буднично, как будто и не было потерянных лет, тягот и лишений арестантской жизни.