Мы хорошо посмеялись, представляя, как наши враги свешиваются с веток или барахтаются в пруду.

А потом я прислонился спиной к камню. Глупость какая-то. Череп-то — да, настоящая сволочь. А дружки его — обычные пацаны вроде нас. Играют, как и мы, им страшно и весело, как и нам. Да и враждуем мы с ними лишь потому, что они из Пелау, а мы из Феллинга. Мы якобы презираем их за то, что они протестанты, а они якобы презирают нас за то, что мы католики, но, если честно, дело не в этом. Дело во вражде между Феллингом и Пелау. Она тянется уже неведомо сколько, с тех времен, когда папа был пацаном. Он хохотал, когда услышал, что она все продолжается, а когда мама попробовала переполошиться, он ей сказал, что это ерунда, обычная игра.

Вот только Череп… Он не как все. Когда он в тот день ухватил меня за горло, его дружкам пришлось помогать Джорди разжать его пальцы. А когда он скалился мне в лицо, я видел настоящую злобу, будто лик зла. «Падла католическая, — скалился он. — Католическая падла из Феллинга». Синяки и ужас не проходили много дней.

— Страшный он, правда? — говорит Джорди.

— Череп?

— Череп, ясное дело, страшный. Я про Стивена Роуза. Как по-твоему, он страшный?

— Ну не знаю. Обычный пацан вроде нас.

— Вроде нас? Ты обалдел, парень? Воет в сарае, таскает куски грязи по кладбищу…

— Глины.

— Какая разница? Живет у Дурковатой Мэри. Мамаша сбрендила, папаша помер, дед был уродом.

— Ну, если так поглядеть, и впрямь вроде как страшно.

— Вроде как? Да можно просто охренеть от страха. — Он заржал. — Ты думаешь то же, что и Я? — спрашивает.

— Не знаю, — отвечаю.

— А стоило бы, — говорит. — Именно такой пацан, как Стивен Роуз, нам и нужен.

И ткнул палкой в землю.

— Опа, — говорит. — Пошли постучим Дурке в дверь.

Дверь у Дурки была зеленая, краска с нее облезала. Дверной молоток ржавый, он скрипнул, когда Джорди потянул его на себя. А чтобы стукнуть по двери, пришлось приложить силу. Никто не вышел. Я облегченно вздохнул, повернулся.

— Опа, — говорю. — Похоже, ушли куда-то.

А Джорди как стукнет еще раз, потом еще.

— Кончай, Джорди, — говорю.

Тут за дверью раздались шаги, и в проржавевшую щель для писем вылупилась Дурка.

— Кто там? — спрашивает.

— Мы пришли к Стивену Роузу, — отвечает Джорди.

Наклонился поближе к двери. Меня к себе подтащил.

— Вот, смотрите, — говорит. — Это мы, миссис…

— Мисс Дунан, — подсказываю шепотом.

— Это мы, мисс Дунан. Вы нас на причастии видели. Мы подумали, может, Стивен погуляет с нами.

Она глаза закатила. Потом моргнула. Дверь приотворилась со скрипом, высунулось ее восковое лицо.

— На причастии? — говорит.

— Угу, — отвечаю.

— Так вы хорошие мальчики? — говорит.

— Угу, — отвечает Джорди.

— Вы наших родителей знаете, мисс Дунан, — говорю.

Она как вперится в меня застывшим взглядом!

— Вижу в тебе матушкино лицо, — говорит мне.

Дверь пошире приоткрыла, высунула костлявую руку. Другой рукой оттянула цветастый рукав, показывает куда-то ниже локтя.

— Мама твоя до меня однажды вот тут дотронулась, — говорит. — И сказала: «Ну-ну, Мэри. Ну-ну. Не переживай». Я пальцы как сейчас чувствую. — И погладила кожу, припоминая.

— А он дома? — спросил Джорди.

Она глаза сузила. Таращится сквозь нас в пустое небо. И говорит:

— Как сейчас ее голос слышу: «Ну-ну, Мэри». Так и сказала. По-матерински.

Дотронулась до моей щеки. Я дернулся.

— А вы знаете, что ко мне прислали мальчика? — спрашивает.

— Угу, — отвечает Джорди. — Мы к нему и пришли, миссус.

— К нему?

— Угу, миссус.

Перекрестилась.

— Вас нарочно послали сюда, — говорит.

— Может, мы с ним подружимся, — говорит Джорди.

Она открыла дверь еще шире.

— Может, вы ему и кстати, — говорит.

Джорди пихнул меня локтем, шагнул внутрь.

— Тут святая вода, — говорит Дурка. — Перекреститесь и входите.

Мы обмакнули пальцы в миску, стоящую на столе у двери. Дурка проследила, как мы крестимся. Мы переглянулись, закатили глаза и пошли за ней по узкому коридору. По стенам летали пыльные гипсовые ангелы. Висела здоровенная старинная картина: Иисус в терновом венце, кожа на голове исколота, грудь разъята и видать огромное святое сердце. Пахло мочой, было холодно, а пол — голые доски.

— Он должен был стать священником, — говорит Дурка.

— Мы знаем, — отвечаю.

— У него от рождения святое сердце.

Джорди смех разобрал, но он сдержался, затрясся только.

— Это моя двоюродная прапрапрабабка Энни, — говорит Дурка.

Показывает на стену, а там древняя фотография какой-то крошечной размазанной тетки — стоит у крошечного замурзанного коттеджа и курит трубку.

— Это в Коннемаре, — говорит Дурковатая Мэри. — Энни все свои дни до последнего проводила на этом болотце.

— Да ну? — фыркнул Джорди.

— Как Бог свят. — Она подняла глаза к потолку. — И уж если кого и взяли на небо, так это ее.

На кухонном столе стоял помятый алюминиевый чайник и две кружки. Тут же буханка, шмат маргарина, банка с вареньем — в ней торчал нож. Открытый молитвенник. Статуя Богородицы вырисовывалась на фоне окна. В садике снаружи трава и сорняки вымахали по колено, в них была протоптана тропка к черному сараю.

— Он дома? — спрашиваю.

— Нет, — отвечает. — Не дома. Он за своей богоугодной работой.

Открыла дверь. Здоровая ворона как каркнет, а потом полетела в другой сад. Где-то заходился криком младенец.

— Здесь подождите, — велела Дурка.

И скрылась в сарае.

Мы с Джорди прыснули.

— Охренеть, — говорю. — Давай-ка сматывать, а то влипнем.

Мы снова прыснули.

Она открыла двери сарая. Внутрь столбом вливался солнечный свет. Мы увидели Стивена — он повернулся к Дурковатой Мэри, потом уставился на нас. Тут Дурковатая Мэри вышла обратно. Подняла руки нам навстречу.

— Эй! — зовет. — Эй! Он говорит — заходите.

Мы — ни с места.

— Заходите! — кричит.

— Чтоб я сдох, — шепчу.

— Давай, дружище, — говорит Джорди.

Глядим — он сидит на скамейке, в руке нож. И режет что-то из куска дерева — из отломанной ветки. Рука уже есть, нога, скоро и лицо будет. На рукавах у него, на скамье и на полу стружки. В снопе света, который вливается в окошко на наклонной крыше, пляшут пылинки. В углах сарая полная тьма.

— Я это для священника делаю, — говорит Стивен Роуз.

— Для отца О’Махони, — говорю.

— Да. Для него. Он сказал, праздные руки доводят до греха, поэтому мне нужно что-то ими делать. Смотрите, — и показывает еще на одну скамью.

На ней тоже фигурки, вырезанные из узловатых, корявых кусков дерева: кто прихрамывает, кто к земле клонится, кто гнется пополам.

— Эти никуда не годятся, — говорит. — И эта тоже.

Показывает на грубо сработанную фигурку из глины.

Тело фигурки крошится. Рука и нога уже отвалились. Он ткнул в фигурку, отпала и вторая нога.

— Видите? — говорит. — Мне глина нужна. А тут нормальной не достать.

И вдруг протянул руку и быстро так коснулся моей щеки. Я вздрогнул.

— Вот какой должна быть глина, — говорит. — Словно живая плоть. Словно живое тело. А тут — смотрите.

Толкнул фигурку, она рассыпалась на частички и пыль.

— Видите? — говорит.

Взял двумя руками одну из деревянных фигурок, легко, одним разом переломил.

— Видите?

Повернулся, уставился на Дурку.

— Видишь? — говорит ей. — Говорил я тебе, тетя Мэри: ничего тут хорошего нет.

Она ушла в дом, смотрит на нас в кухонное окно. А он пнул дверь сарая, чтоб закрылась.

— Чокнутая она, — говорит. — Это апостолы. Ему они для школы нужны или еще для чего-то такого. А выходит дрянь.

Воткнул нож глубоко в скамейку. Дунул на оседающую пыль, она заплясала, засверкала в луче света.