Каллинен вздрогнул. Из-за двери послышались голоса. Десятки ног стучали по металлическим ступеням, подошвы шаркали по бетону. Перекликались стражники. Он ясно различал отдельные фразы:

— Дистанцию! Эй, там, дистанция два метра! Ты что, чертова голова, не слышишь, что ли?

Прогулка закончилась, все возвращались в свои камеры. Каллинен быстро, несмотря на свой рост, присел, ухватился за ножку кровати, приподнял ее и сунул свое оружие обратно в полость ножки. Затем опустился на край кровати и, откинувшись навзничь, заложил свои лапищи за голову. Он зажмурил глаза и стал ждать. Звуки шагов приближались к двери, надзиратель зазвенел ключами. Скрип отворяемой двери разнесся по всему этажу. Каллинен по-прежнему лежал с закрытыми глазами, сдерживая дыхание. Он спал. Голуби ворковали на крыше. Буксир свистел в порту.

Первая половина четверга, можно прямо сказать для четвертого отделения отдела по борьбе с насилием прошла без всякой пользы, по сути дела — безрезультатно. Шутки прекратились, и даже Монтонен не подначивал больше Быка-Убивца, во всяком случае, преднамеренно. Харьюнпя заметил, что молчание Норри стало еще более глубоким, движения рук еще более неожиданными, а в голосе появились недовольные, требовательные интонации. Норри, по сути дела, не отходил от своего телефона, чтобы не пропустить телефонного звонка.

И все же совершенно безрезультатным утро назвать было нельзя. Они собрали довольно много интересных сведений — правда, теперь уже об убитом Континене, и, судя по этим сведениям, предполагаемыми преступниками были мужчина и женщина, но и только. Это был, конечно, жалкий факт, но никто из работников отделения не отпускал шуток на этот счет. Континена они знали теперь достаточно хорошо. Они знали, что он выпивал утром три бутылки «Лахти-Синего»[21] и лишь после этого у него наступало просветление. В начале месяца он опускал в игральный автомат одну монету в пятьдесят пенни, но, даже выиграв, не продолжал игры. Каждую вторую пятницу он посещал баню на Тарккаампуянкату и стригся в парикмахерской «Ритва» на Альбертинкату. Бороду свою он брил дома «Жилетом» старого образца. Курил «Арому» и «Красный Норд» и примерно раз в три месяца спьяну разбивал свои очки. Чинил их он сам. В течение нескольких лет Армас Калеви переписывался по крайней мере с двумя десятками женщин, и, судя по содержанию этих писем, контакты с ними устанавливались через газеты, отдел «частных объявлений». Норри, Монтонен, Хярьконен, Харьюнпя и Тупала знали еще десятки жизненных подробностей о Континене, однако ни одна из них не давала ключа к разгадке обстоятельств, при которых он погиб. И поэтому представления полиции об убийцах основывались на чистых предположениях.

Судя по оставленным следам, мужчина был сильный, очевидно мускулистый и кряжистый. О женщине полицейские узнали немного больше. Она пользовалась тушью для ресниц фирмы «Макс-Фактор» и перламутровой губной помадой. Об этом они узнали, обследуя туалет, где на полу обнаружили туалетную бумагу с пятнами краски. На бумаге остались также отпечатки ресниц, которые легли красивым завитком. Размер и четкость расположения ресниц дали основание предполагать, что следы оставлены накладными ресницами. Исходя из этого, и решили, что в квартире была женщина и скорее молодая, чем пожилая. Правда, какая-нибудь шестидесятилетняя старуха могла с таким же успехом пользоваться накладными ресницами, а туалетная бумага могла лежать на полу и до убийства, однако даже Монтонен побоялся высказать вслух эту шевелившуюся у всех на уме мысль, а когда на такие факты не обращают внимания, это тревожный симптом, при расследовании преступления это первое свидетельство усталости работников, первое признание возможности, что дело навсегда останется неразгаданным.

Харьюнпя прикидывал в уме, как дальше будет развиваться дело Континена, если Норри все же не улыбнется счастье. Он знал, что отделение может заниматься этим делом не более двух, максимум трех недель. Дальше возиться с одним делом просто невозможно хотя бы уже потому, что неизбежно возникнут новые, к тому же просто бессмысленно пытаться распутать дело, превратившееся в замкнутый круг, и заниматься им все равно что биться головой о стену. Все станет совсем иным, если у работников появится нить или, на худой конец, крохи информации, позволяющей построить план следствия. Сейчас же все их данные сводились к тому, что старика Континена прикончили у него на квартире два неизвестных лица. Харьюнпя уже мысленно видел, как Норри через месяц переложит пластмассовую папку с материалами дела во второй сверху ящик своего письменного стола, и ее будут иногда извлекать оттуда для внесения новых сведений или протоколов допросов. Дело вытаскивали бы также на свет божий для сравнения с каждым новым делом, связанным с покушением на человеческую жизнь, а где-то в конце нынешнего — начале следующего года Норри вынет папку, положит ее на стол, перелистает, причмокивая нижней губой, и уже навсегда положит его в свой шкаф. Когда-нибудь, лет через пять или десять, свежий, вновь испеченный констебль, направленный на работу в отдел по борьбе с насилием, подержит папку в руках, почитает отдельные отрывки, посмотрит фотографии и подумает: как же это у ребят осталось нераскрытым такое ясное, как божий день, дело?

Было без пяти два. Харьюнпя находился в кабинете Норри. Он сидел на табуретке, чистил распрямленной скрепкой у себя под ногтями и ждал, когда зазвонит телефон. Собственно, он не мог бы сказать, чьего звонка он ждет и что это должен быть за звонок, но когда обрывались нити расследования, то всякого рода внешние наводки, в том числе телефонные звонки, становились особенно важными для отделения. Норри обедал в столовой, Монтонен в городе опрашивал своих «дружков» из числа мелких преступников, а Хярьконен и Тупала находились в квартире на Маннерхейминтие, которую они уже трижды осматривали.

Настроение у Харьюнпя было так себе. Он не испытывал ублаготворения, но и не был слишком подавлен, а так — пребывал где-то на уровне унылой озабоченности. К этому следует добавить чувство вины, потому что вначале он ведь был настроен против этого дела и проявил безразличие, в связи с чем и чувствовал сейчас себя хотя бы частично виноватым в тупиковом состоянии расследования. Да и домой все это время он заскакивал лишь на несколько часов ночью, так что практически он общался с семьей только полчаса утром, причем полусонный, в спешке. Харьюнпя чистил ногти и удивлялся, откуда под ними берется грязь. А еще он думал — хоть бы дело наконец сдвинулось с мертвой точки, хоть бы довести его поскорей до конца. И тогда жизнь снова вошла бы в свой привычный ритм.

Зазвонил телефон. Харьюнпя вздрогнул. Отбросив скрепку, он кинулся к аппарату.

— Телефон комиссара Норри — Харьюнпя...

— Узнаю. Привет. Это Тьюрин из Цэ-у-пэ...[22].

— Привет, привет.

— А самого нет на месте?

— Нету. Он только что пошел есть, — ответил Харьюнпя.

— Ах вот как... А ты принимал участие в расследовании дела на Маннерхейминтие?

— Да, да, конечно, — с мгновенно пробудившимся интересом откликнулся Харьюнпя. Тьюрин был специалистом по отпечаткам пальцев в Центральной уголовной полиции, возможно, даже самым видным в Скандинавии, и Харьюнпя только сейчас вспомнил, что Норри отправил все вещи из квартиры Континена прямо к нему.

— Скажи, а что, это дело по-прежнему не просвечивается?

— Да, можно так сказать...

— Ну тогда садись покрепче на стул. Но не особенно ликуй; у меня пока нет для тебя камня мудрости, как и возможности выдать с ходу убийцу.

— Ну, ну, — заторопил Харьюнпя охрипшим от нетерпения голосом и схватился за ручку.

— Так вот. От бутылок и стаканов толку никакого — они были слишком перепачканы вином. Кое-какие смазанные следы есть, но их невозможно даже определить, не говоря уже о том, чтобы идентифицировать. И все же. Там на кухне была сковорода?