— Нет! Послушайте, это не... это полицейская машина. Санитарная машина в пути, — быстро произнес Харьюнпя. — А что вообще тут происходит? Жертв нет? Пошли в помещение, посмотрим. — Харьюнпя почувствовал вдруг злость. Он стал догадываться, что дело и выеденного яйца не стоит.

— Не надо, не надо. Ты, парень, на меня не дави, — заявил Кольйонен, явно ища предлога для ссоры, однако все же неуклюже заковылял по дорожке. Харьюнпя последовал за ним, мужчина в комбинезоне шел сзади. Турман остался разбираться со своими фотопринадлежностями, лежавшими на заднем сиденье.

— Жертв, значит, нет? — спросил Харьюнпя еще раз.

— Да нет. Вот от страха полумертвые, пожалуй, все. Ну и ну! Эта еловая голова рванула без предупреждения там в углу.

— Я... По оплошности, нечаянно. Заранее же не знаешь. Даже земли не выбросило. Там скала. Из-за нее так и тряхнуло, — сказал Хонканиеми в свою защиту.

— Выбросило землю или нет, раскошеливаться все равно придется. Это уж точно.

— Да чего уж там, я же не... да и вообще виноват взрывник.

— Давайте посмотрим прежде... — Харьюнпя понял, в чем дело, еще до того, как вошел внутрь. Чувство облегчения усилилось. Оно, словно теплый ветер, проникло в его мысли. Однако вместе с облегчением появилась и свербящая злость, ибо стало ясно, что и владевшее им недавно напряжение, и ожидание, и автомобильная гонка — все было без толку.

Мужчины поднялись по ступеням крыльца и вошли в прихожую, напоминавшую железнодорожный вагон. Снаружи послышались звуки сирены приближающейся санитарной машины. Харьюнпя показалось, что он слышит и вторую сирену, и тут же подумал — хорошо бы Хуско забыл вызвать пожарную команду. Грязные ботинки загромыхали по особняку. Все двери в прихожую были выбиты. Кольйонен промаршировал прямо к двери черного хода, но Харьюнпя заглянул из прихожей в комнаты. Одна дверь вела в гостиную. Перед ним была обычная гостиная, похожая на тысячи других финских гостиных, обставленных стандартной мебелью, которую торговцам удается наиболее успешно сбывать. В комнате главное место занимал телевизор. Везде царил полный порядок. Ничто не намекало на происшедший недавно взрыв.

На диване лежала немолодая женщина. На ней было пальто, на ногах — зимние ботинки. Нечесаные волосы, напоминали лошадиную гриву, в них виднелось несколько папильоток. Женщина прикрыла глаза, подняла плечи, и стянула на шее отвороты пальто. С минуту Харьюнпя вглядывался в нее, но не обнаружил ничего страшного. Женщина, несомненно, была напугана, а кроме того, была в ней подчеркнутая, инфантильная беспомощность, к которой взрослый человек прибегает лишь в критических ситуациях. Возле дивана, спиной к двери, сидела на корточках молодая женщина.

— Мама! Мамочка! — говорила она лежавшей на диване женщине, которую Харьюнпя принял за госпожу Кольйонен. — Глотни вот это, и порошок пройдет вместе с водой.

— Ой-ой... твоя мама умирает... ой-ой-ой... сейчас помру...

— Не надо. Мама, золотко, не надо... попробуй хоть. Все уже прошло. Больше нечего бояться. Мама, золотко... — Молодая женщина пыталась говорить сладким, примирительным тоном, однако стоявший у двери Харьюнпя различал нотки наболевшей обиды, отчего буквы «с», свистя, слетали с ее языка. Он подумал, что девушка, наверняка с удовольствием выплеснула бы содержимое стакана на синие пластмассовые папильотки пожилой женщины. Он громко кашлянул.

— Добрый вечер. Уголовная полиция. Что с ней?

Дочь Кольйонена поднялась на затекшие ноги и повернулась к Харьюнпя.

— Что с ней? — повторил еще раз Харьюнпя.

— Что? Что с ней? — повторила девушка, передразнивая Харьюнпя. — Сердечный приступ, конечно. Год назад был первый... хорошо, что все обошлось. А теперь вот это. Ой, господи боже мой...

— Санитарный автомобиль, наверно, уже во дворе. — Харьюнпя очень сомневался в достоверности сердечного приступа. — Обойдется и на этот раз, — добавил он участливым и одновременно раздосадованным тоном, только сейчас поняв, что госпожа Кольйонен и была той самой пострадавшей, упоминавшейся в вызове. Девушка вертела в руках стакан, разглядывая пузырики на поверхности воды.

— А, черт бы все это побрал, — вздохнула она, поднесла стакан к губам и опустошила несколькими глотками.

Харьюнпя прошел в прихожую. Кольйонен стоял в дверном проеме, выпятив живот, уперев руки в дверной косяк. При появлении Харьюнпя он быстро шагнул в сторону. Сдвинулся как занавес и протянул руку в сторону кухни.

— Посмотрите, будьте любезны! Сыщик, смотрите же: все вдребезги! Все вдребезги расколошматил!

Харьюнпя остановился на пороге. На кухне царил хаос: разбитая посуда, разорванные мешки с мукой, висящие на петлях двери, разлетевшиеся во все стороны изюминки и зубочистки. Однако все это выглядело сущей ерундой по сравнению с тем, к чему приготовил себя Харьюнпя, когда ехал сюда. Он разглядывал грязь, покрывавшую пол и мебель, пытаясь сохранять непроницаемое выражение лица. Окно не было выбито — камни даже не попали в жилое помещение. Ни на стенах, ни на потолке не было видно щелей или трещин. Противоречивые чувства одолевали Харьюнпя. Этот, по сути дела, безосновательный вызов так раздосадовал его, что ему захотелось пнуть изо всех сил банку с кофе, чтобы она ударилась о стенку, и сказать Кольйонену что-нибудь эдакое. Но он знал, что не способен на такое, да к тому же испытывал огромное облегчение от сознания, что отделался легким испугом, тогда как мог ведь весь остаток ночи разыскивать обуглившиеся трупы среди развалин. Он лишь мысленно наказал Кольйонена. Представил себе, как бы тот выглядел распростертым на кухонном полу, с волосами, полными муки и изюма.

— Ну ладно. Значит, это все? — безразлично спросил Харьюнпя.

— Все? Какого черта! Да разве этого... этого не достаточно? Господи помилуй! Человек поднимает на воздух чужой дом, а полиция спрашивает, все ли это! Ну и ну! А ну-ка... все сюда... куда это мир идет? Всё дерьмо! О, господи, помоги!

Турман и Харьюнпя возвращались в отдел молча. После долгих раздумий Харьюнпя решил все-таки взять это дело в производство, хотя возмещение убытков в результате взрыва и выяснение причин входило в компетенцию отдела по поддержанию порядка.

Обычно, возвращаясь с расследования, сотрудники пребывали в хорошем настроении, вызванном разрядкой нервного напряжения. Теперь же они ехали молча. У Харьюнпя было неприятное чувство, что его провели за нос. Ему стыдно было за свой напрасный страх. Стыдно и за суету, за спешку и излишний шум при отправлении. Стыдно и неловко, и он злился на себя, вспоминая, как они мчались через весь город под рев сирены. Харьюнпя избегал смотреть в глаза Турману. Он не мог знать, что настроение Турмана мало чем отличалось от его собственного. Турман попытался первым поставить точки над «и», но и то лишь в начале автострады.

— Ну и взрывчик был. Ха! Сведений о человеческих жертвах нет, — начал он.

Харьюнпя по интонации попытался определить, куда тот клонит, но не обнаружил издевки, по крайней мере в отношении себя.

— Да-а-а. Ну и ну... — протянул он.

— Однако одна жертва все же могла быть — тот мужик. Он меня здорово взбесил. Пришел советовать, что фотографировать, ну и зануда, — продолжал Турман, и Харьюнпя счел возможным согласиться с ним.

— Да, он и мне осточертел. Он, дьявол, и сам не понимал, что делает. Меня так и подмывало дать ему пинка, когда он метался и показывал: вон там и вон там еще макароны...

Они посидели с минуту молча, как бы прощупывая друг друга.

— Немножко лишнего сыграли на трубе...

— Да... но откуда мы тогда могли знать. Ложная тревога бывает даже у пожарных.

— Что и говорить. Уж лучше ехать открыто, с шиком — при сирене и огнях, чем втемную плестись вместе с остальными.

Турман был прав. Полиция пользовалась сигналами тревоги гораздо реже, чем того требовала необходимость. К сирене и световым сигналам относились стыдливо. Считалось, что включать их — мальчишечья суета, и поэтому даже в спешных случаях шли с погашенными огнями. Большинство аварий с полицейскими машинами происходило именно потому, что они лишь частично пользовались системой тревоги — включали малозаметную сигнальную лампу на крыше. Отсюда понятно, почему Турман и Харьюнпя так досадовали на себя.