Технический директор станции, инженер Заславский, вспоминает, как седьмого ноября тридцатого года в праздничный вечер пускали первую двадцатисильную динамку. Все население новорожденного города сошлось возле клуба. В клубном зале собрались партийцы и комсомольцы: актив. Ждали. И когда над столом президиума красным червячком затлела лампочка и через минуту рассиялась полным накалом, — все без уговора встали, запели «Интернационал». Потом повалили на улицу. Там, на столбе, тоже сияла белая звезда, образуя светлый круг в беснующейся метели. Глядели, не отрываясь. И вдруг звезда погасла. Поникшие, темные, вернулись в клуб, зажгли керосиновую лампу. Сидели хмуро, речи не клеились.

Свет, электрический свет в полярной ночи, в горах, среди ледяного безлюдья — это же много, это почти все!..

И снова вспыхнула лампочка и больше не погасла…

В январе тридцатого года в Хибиногорске было двести жителей. Ровно через год — семнадцать тысяч пятьсот. Еще через год — тридцать две тысячи. Город распространялся по моренному холму мгновенными толчками. По краям наступали палатки. За ними — землянки. На место землянок вставали бараки. Потом двухэтажные рубленые дома. А в деловом центре уже поднимались каменные корпуса Обогатительной, фабзавуча, химической лаборатории. Главная улица — Хибиногорская — выросла в тридцать первом году в один месяц: в марте — не было, в мае — стоит. Со стройки не сходили по четырнадцати часов, победное знамя перелетало от бригады к бригаде. Пятнадцатого апреля пришел кассир платить жалованье, звал снизу. С лесов махали ему: «Уходи, не мешай! Видишь, некогда…»

И вот он — тридцатитысячный город. Крыши, крыши, черные дымы, гудки паровозов, грохочет руда в фабричный бункер, рыкает автобус… Первоначальный комочек разросся беспредельно, все усложнилось, дифференцировалось, возникли круги систем, соподчинения, контроль. Личные соприкосновения сменились организационными отношениями. Количество перешло в качество. И когда проходят по улицам живые памятники городской юности — Пронченко, Воронцов, геолог Семеров, Мухенберг с рудника, Мякишев с электростанции, — встречные не кланяются им, потому что не знают. Бегут школьники с сумками, румяная лыжница в белой фуфайке — эти и не взглянут…

Обидно?

Нет, радостно.

Так, мимоходом, заденет смешная грусть.

Бранить хибинский климат, ссылаться на метеорологические невзгоды по-здешнему — уклон. И это вполне основательно. «Безысходный полярный мрак» — это выдуманный предлог для запоя. Метели и заносы — дешевое оправдание прорыва. Россказни о «невыносимой стуже и тьме» тормозят приток рабочей силы с юга.

Слухи о «вечной зимней ночи» в Хибинах — обывательский ужас. Солнце не показывается тут с половины ноября и весь декабрь. В январе днем здесь уже не темнее, чем на Арбате. Зато с апреля — белые ночи и летом полтора месяца — незакатный свет.

Дыхание Гольфштрема долетает и сюда, в глубь полуострова. Средняя годовая температура — минус один, такая же, как на Урале. Средняя январская — минус тринадцать и две десятых, выше, чем в Ульяновске.

Но преуменьшать суровость хибинской природы тоже не к чему. Это значило бы умалить беспримерный героизм разведчиков и строителей Хибиногорска.

Высчитано, что в среднем сорок один раз в году бураны прерывают хозяйственную жизнь города и поселков.

Пурга в Хибиногорске — это вот что: выйти утром на работу и через пять минут вернуться домой. Нельзя пройти квартал — сшибает, валит. Так случалось с Заславским. До зарезу нужно на станцию; пробирается к берегу озера и с дороги звонит туда: не могу, выбился из сил… Нынешней зимой с крыши станции ураганом сорвало лист, бросило на выводные линии; произошло короткое замыкание, в небо встал фиолетовый световой столб, перепугавший весь город.

В канун минувшей октябрьской годовщины на площади соорудили отличный макет: фанерного зубастого буржуя в цилиндре, трубы, домны. Утром, когда пошла демонстрация, на площади было пусто: макет снесло в озеро. Колонны шли без песен, немо: невозможно было раскрыть рот.

На таком ветру, в метелях, в буранах прокладывали железную дорогу, рыли карьеры на руднике, поднимали бетонные корпуса.

Строительство в Хибинах — это прежде всего борьба за тепло. Вырвать у ветров и вьюг кусок пространства, оградить, согреть… Запалить печки, бросить пламя в топки, поддержать жизнь, рабочую энергию в людях, в турбинах, в агрегатах… Дрова, дрова, смолистые, огнеобильные обрубки польской сосны и ели! Их беспрерывно подвозят к городу в вагонах, па грузовиках, на подводах. И все не хватает.

Конец февраля. В Хибиногорске дровяной прорыв. На Мурманко апатитовая пробка, дрова застряли, уже останавливалась на сутки электростанция. Идут суматошные заседания, в газете призывные аншлаги. Первого марта объявляется всегородской субботник. В три часа ночи на вокзале сходятся профсоюзы, комсомол, воинские части. Грузится в темноте, едут на разъезд Титан, на Апатиты. Рубить, возить, отправлять. Веет тревогой военного коммунизма…

Но лесные запасы полуострова скудны, оборот возобновляемости древесины тут не меньше двухсот лет. Еще год-два — и все кольские леса могут уйти в топки Хибиногорска. Торф? Его предостаточно, но полярное лето слишком коротко для сушки. Печорский, шпицбергенский уголь? Это обещано, но тамошние разработки еще слабы, труден транспорт. Вся надежда на Ниву, все взгляды в сторону Нивы.

На протяжении своих тридцати четырех километров она мчит сто четырнадцать тысяч киловатт. Это достаточно, чтобы организовать вечный теплый день у Большого Вудъявра.

В этом городе многое еще происходит в первый раз: первый слет рабочей молодежи, первая партийно-техническая конференция, первый юбилей электростанции.

И вот — пожар. Первый пожар в центре города. От керосинки загорелся дом, двухэтажный, бревенчатый, как все дома на главной улице. Из выбитых окон валит черный дым, с шипом хлещут помпы, мокрые пожарники лазают по крыше. На другой стороне улицы глазеет густая толпа. И все немножко гордятся: настоящий пожар, — как в большом городе. Выкидывают из окон дымящий скарб. На снегу горы имущества. Все, что таилось в стенах, в семье, брошено в уличный свет и свободу. Тяжкие двуспальные кровати, корыта, стулья, стенные часы, самовар, книги, ночные туфли, шубы, фотографии в рамочках, мандолина, умывальник, пружинный матрац и на матраце — яркий венок бумажных цветов.

Обжились хибиногорцы…

Отстояв дом, пожарники идут в баню. Их пускают с почетом, вне очереди.

Баней тоже гордятся. Бетонная, широкая, с нахлобученной снежной крышей, обвисшая толстыми сосульками, она выглядит заманчиво. Главное логово тепла. Внутри — ванны и души, шахматные — белое с зеленым — изразцы.

В раздевалку вваливаются красноармейцы с вениками. Курясь паром, пробегает длиннокосмый старичок с тесемочкой на тощих чреслах, проходит непременный безносый дядя, грустно таращась из вывороченных век. И тут открывается, что жители новой Эллады — преимущественно русские люди, которые любят попариться.

Уже отстоялся обиход. Уже влюбляются и ревнуют, и ходят с сумкой в очередь, и сдают зачеты, и в кино гуляют под ручку по фойе. Уже попадаются такие, что соскучились и хотят нового. Вот на этой самой Центральной электростанции есть молодые инженеры, которые подумывают: не перебраться ли на другую новостройку? Станция идет ладным ходом, установки освоены, подросла смена… Снова тянет испробовать силы в изначальной борьбе, на непочатых препятствиях.

Устойчивы здания, бежит вода из стены, как отвернешь кран, и девица на почте равнодушно штемпелюет пакеты: в черном кружке «Хибиногорск». Мелькнет: да не всегда ли так было? Но часто спохватываешься, сидя ли в высоком столичного вида зале звукового кино, где даже модные световые карнизы на стенах, или проходя по коридору гостиницы: ведь здесь, на этом самом месте, три года назад мело сухой поземкой и скрипела на ветру худая ель.